Монохром

Лина это тоже уже знала, чуяла нутром правду. Но принять — никак не могла. Знание это кромсало её сердце, просачивалось чёрно-белым, вытравленным навсегда образом с последнего снимка на старый фотоаппарат. Знание шептало эхом бесплотного голоса, заставившего заснять на телефон горемычного соседа. Лина не хотела этого принимать. Но какая-то иная её часть, холодная и беспощадная, собрала воедино, как изорванную фотографию по кусочкам, все эти события и рассказ Бонифации Степановны (Лина всё слышала и запомнила, что бы не думали Лейла, и соседка).

Монохром уже давно пролез в этот мир — через те самые чёрно-белые снимки. Научился проникать в людей — и жить их жизнями, почти неотличимый от них. Но продлевать эти жизни не умел и когда подходил срок физической смерти, вынужден был возвращаться обратно, в свою застывшую реальность. Этой твари почему-то не сиделось в неподвижном чёрно-белом бессмертии, ей обязательно было нужно пробираться в мир людей. И Монохром находил и растил себе наследников. Может, сам каким-то образом создавал, делая детей так непохожими на родителей. «Ненашенскими», как, наверное, повторяли все прабабки Яси, впервые глянув на бесцветных, белоглазых детей. Детей, предназначенных Монохрому.

И видимо, все эти предшественницы Ясмины Тагировны знали жуткий порядок: чтобы уберечь остальную семью, «ненашенских» детей отдавали твари, откупались. Скармливали. И тогда Монохром продолжал жить в новом юном теле, высматривая будущих преемников белым глазом, который раз за разом прятал под чёрной наглазной повязкой…

Всё это так ясно вставало в мозгу Лины, таким понятным стройным рядом, словно она просматривала череду качественно сделанных снимков: никаких засветов или затемнений. Всё это было ясно… Только как теперь ей скрыться от чудовища, уже проникшего в её сны — и уже умеющего затаскивать живых людей к себе?

А вдруг — и от этой мысли Лина совсем обмерла — вдруг тварь дотянется до её близких? До родителей, братьев и сестры? До единственной подруги, что только что беспардонно воткнула ей колено в бедро?!

— Спивже, — внезапно, не открывая глаз, промычала Лейла. — Всехвмажу… спи… вмажувсех…хррр…

Утром, решила Лина, я всё расскажу ей утром, всё-всё. Утром. Главное, чтобы в её, Лины руки, не попадался никакой фотоаппарат, никакая камера.

— Утром… — шёпотом пообещала девушка в потолок, вдруг поплывший — белым по белому, словно кто-то начал размешивать побелку невидимой мешалкой.

В медленных разводах гипсовыми личинами всплывали и тонули лица: прабабка Яся, шамкающая: «Ненашенская» и вдруг, скорбно скривившись лицом, добавляющая: «Живая ведь… нельзя ж её так…»; потом её мать, по привычке отводящая глаза, оба брата и сестра, чьи глаза попросту утонули внутрь лиц; и снова прабабка, глядящая на неё и плачущая белыми слезами, которые, скатываясь к тройному подбородку, начали чернеть, утяжеляться и сочиться вниз чёрными смоляными струйками; а из тех начало вырисовываться ещё одно лицо, узнаваемое, хоть и сложенное из дыр: белых по чёрному; и в одной из дыр начал проступать белый, ещё незрячий глаз и…

*****

…Лина проснулась от бодрого Лейлиного вопля: «Рота подъё-оооом!». Пока беловолосая девушка, вскинувшись и тут же схватившись за тяжёлую с похмелья голову, ошалело оглядывалась, её подруга, в одних штанах и белой майке-топе, выполняла бодрую разминку. По ней было ничуть незаметно воздействие алкоголя, и в целом Лейла выглядела до безобразия жизнерадостно.

Лина сидела и, ощущая лёгкое подташнивание, смотрела, как Лейла отжимается, приседает, выпрыгивает из упора, скачет козой. Тошнота стала вскоре весьма настойчивой, Лина еле успела метнуться в туалет, а Лейла из-за двери ехидничала о «малохольности некоторых». Не без помощи подруги, Лина добралась до ванной и кое-как приняла душ. Стоя под упруго хлещущими струями, она всё пыталась вспомнить подробности минувшего вечера и как вообще оказалась в квартире у Лейлы. И ещё какая-то мысль глухо и навязчиво, как муха в окошко, билась на окраинах памяти. Что-то Лина должна была рассказать, что-то очень-очень важное…

— Харэ уже плескаться, а то жабры на заднице вырастут! — Лейла беспардонно ворвалась в ванную, ткнула чуть не в лицо беловолосой девушки какой-то цветастой стопкой. — Вылезай и переодевайся. Твои обрямки отправились ф-фтопку! Позорище ведь такое, смотреть стрёмно, а уж носить — вообще испанский стыд! Ты что, два дня под забором ночевала?! Или в бомжатнике каком? Всё в земле и пылище было!

— Я не… — начала было возражать Лина и получила в лицо скомканным пушистым полотенцем.

— Молчать-бояться! — гаркнула Лейла с порога ванной. — Пока я не поем, я не в себе и не в себя! Так что одевайся уже и пойдём питаться! На пельмени смотреть не могу, от слова «буэээ»!