Во-первых, хотя до сих пор и не ясно, как сформировался речевой аппарат человека, позволивший ему произносить множество членораздельных звуков, но оказалось, что без него не было бы и сознания[47]
. Связь языка и сознания очень образно выразил Л. Витгенштейн: «Границы моего языка означают границы моего мира». И эта связь неоднократно подтверждена экспериментально. Так, в исследованиях В. Петренко и В. Кучеренко было показано, что блокирование с помощью гипноза тех или иных значений приводит к выпадению из сознания связанных с ними фрагментов мира. Например, при блокировании значения слова «курить» испытуемый перестает видеть не только сигареты и пепельницу, полную окурков, но и спички, и зажигалки как предметы, связанные с прикуриванием[48]. Поэтому конструктивисты утверждают, что в процессе познания разные исследователи отражают не объективную реальность, а строят различные ее модели. А в соответствии с так называемой гипотезой лингвистической относительности Сепира-Уорфа, разные языки определяют разное видение мира[49].Вторая причина состоит в том, что индивидуализм как одна из основополагающих ценностей западной культуры, особенно проявившийся в эпоху модерна, не мог не привести философов к размышлениям о человеке и его внутренних переживаниях. Начиная с С. Кьеркегора и Ф. Ницше, важнейшим аспектом таких переживаний становится противостояние личности и окружающего ее мира. И на протяжении всего XX века в западной философии, прежде всего в экзистенциализме, постоянно слышатся перепевы на тему «брошенности человека в мир», который подавляет свободную личность, не дает ей раскрыться, выразить и воплотить в жизнь свои идеи. Но где же кроются истоки этого подавления? Очевидно, что подчиняться законам враждебного мира ребенок начинает, учась говорить. Он должен свои своеобычные мысли и настроения выражать, согласуясь с уже имеющимися лексическими нормами и грамматическими формами языка. Если с обыденной точки зрения и с точки зрения науки, это начало развития полноценной личности (одна из немногих научных истин состоит в том, что вне общества социализация невозможна, вне его могут сформироваться только «ма-угли»), то с точки зрения западной философии, это начало рабства человека, который постоянно сталкивается с невозможностью в речи выразить то, что он думает и чувствует. Поэтому каждый человек в идеале должен иметь свой язык, на котором он мог бы во всей полноте выразить себя.
Третья причина заключается в том, что на протяжении многих столетий бесконечные философские и научные дискуссии об одних и тех же проблемах не привели к сколь-нибудь широкому консенсусу. Более того, эти дискуссии стали восприниматься как споры о текстах и их интерпретациях, за которыми уже с трудом просматривалось их соотнесение с реально существующими вещами, процессами и явлениями. Поэтому представители так называемой аналитической философии, опираясь на успехи, достигнутые логикой во второй половине XIX века, предложили подвергать анализу логическую истинность или несостоятельность философских аргументаций. В конечном счете, новый метод исследования языка в аналитической философии был призван создать новые процедуры получения обоснованного знания.
Началом аналитической традиции, или лингвистического поворота в философии считается работа Дж. Э. Мура «Принципы этики», опубликованная в 1903 году. С точки зрения модернистов этот поворот означал отказ части философов и ученых от раскрытия тайн Вселенной в пользу лингвистических упражнений. Более чем через полвека эта эпистемологическая позиция была абсолютизирована (как это часто делают постмодернисты) Ж. Дерридой, которому принадлежит знаменитая фраза: «Вне текста не существует ничего»[50]
. И такую крайнюю позицию подвергли критике даже многие аналитически ориентированные ученые. Так, М. Фуко обвинил коллегу в стирании подлинности внетекстуальных факторов бытия, в сведении их к некой сугубо текстуальной функции, за которой ничего не стоит[51].Утверждения же Ж.-Ф. Лиотара о том, что общество организовано по языковому принципу и что социальная связь – это связь языковая, не дают представления о специфически социальном, например, так, как оно демаркировано М. Вебером. «Теория бесконечных сетей взаимодействий, в которые “пойман” индивид, сопротивляющийся любой упорядоченности, – вот образ социального и общества в постмодернизме»[52]
. Для социальной теории это означает исчезновение социального в классическом смысле, и, следовательно, социальных закономерностей, в результате чего ее предметом становится лишь дискурсивная культура общества. Не случайно Ж. Бодрийяр призывает обществоведов сосредоточиться на изучении современной культуры, Ж.-Ф. Лиотар – на изучении массовой культуры, а С. Лэш утверждает, что постмодерн является культур-центричным аналогом постиндустриального общества.