Монструм

– Что, думаешь, они молятся? – Он едко усмехнулся, отчего у меня внутри все сжалось. – Твои молитвы затеряются в космических просторах, среди атомов и звездной пыли. Но их услышат полумертвые. Мне всегда было интересно: а что же чувствуют заоблачники, обращаясь к своим друзьям, погрязшим в сомниуме после разрушения тела? Ощущают ли они призрачное биение их жизни, застрявшее в хранилище эфира? В сомниуме же можно пробыть и тысячу лет, и миллионы, кто знает, когда душа вернется в мир и вновь оживет? А пока с ними можно поддерживать одностороннюю беседу. Или же признаться в своих тяготах и грехах. А тебе определенно есть в чем каяться, Макс, я-то знаю.

Его улыбка стала еще шире, казалось бы, даже доброжелательней, но я ощущал, насколько хищной она была на самом деле.

Незнакомец притих, когда мимо нас прошел странный эквилибрум, облаченный в подпоясанный фиолетовый балахон. Его глаза и кожа выдавали в нем звезду, а вот волосы были необычного спектра – они отливали бронзой. Я понял, что читал о таких, как он, – служителях Анимериума. Анимусы и в Свете, и в Тьме отказывались от светозарного огня или мглистой черни, становясь, как их называли люди, коричневыми карликами. И все клеймили себя – на лбу мерцал пурпурный символ Вселенной. Они никогда не участвовали в битвах, полностью отдавались постижению окружающего мира, в буквальном смысле пытались наладить контакт со Вселенной и душами – живыми, мертвыми и ждущими возрождения. Любой, кто хотел выговориться или желал побыть чуть ближе к возрождающейся душе, всегда мог прийти к анимусам за помощью и покаянием.

– Ты мог бы изложить анимусу все, что накипело на душе, – прошептал мне неизвестный. – Ему все равно, кто ты и что сделал. Но они знают о тебе все. Анимериум записывает любые деяния и грехи каждого, кто когда-либо жил. Но не наказывает. Здесь свято верят, что душа сама себя накажет после смерти.

– Ты можешь перестать трепаться и объяснить, кто ты и что тебе от меня надо? – озлобился я, поворачиваясь к незнакомцу. Силы постепенно возвращались. – Иначе я ухожу.

Угроза не произвела на моего собеседника никакого впечатления, он лишь лениво закинул руку на спинку скамьи и вздохнул.

– Я твой благодетель, Максимус, неужели не понимаешь? Посмотри на себя: ты растерян, напуган, утратил половину знаний. Скажу прямо – я разочарован. Не могу поверить, что сидящий передо мной был тем самым человеком.

Тут в его руке засияла лиловым небольшая сфера. Я знал, что это не светозарный огонь – слишком дымная консистенция. Незнакомец переводил с меня на нее завороженный взор.

– Собрать себя по частям, осколок за осколком… Каково это – жить без прошлого, Максимус? Знаешь, то, что я увидел в этой сфере, заставило меня увериться: ты очень похож на нас. Ты тоже не боишься расплаты, что придет за тобой по ту сторону жизни. – Он повертел шарик меж пальцев. – В прошлую нашу встречу твое лицо выражало намного больше эмоций, их хотелось запечатлеть. А сейчас? Скучно! Главная вселенская несправедливость – непреодолимая скука.

Юноша протянул мне сферу, и тут я ощутил к ней странное родственное влечение. Она упала мне в руки, и дым прорвался сквозь стекло. Последнее, что я услышал перед тем, как погрузиться в воспоминание, – удовлетворенный смешок незнакомца.

В доме подростка-сплита все осталось прежним. Когда я подошел к его родителям, они не обратили на меня внимания. Даже не заметили, как их проверили на наличие метки кандидата. Все было в порядке. От этого внутри стало легче, хотя в душе все еще кипела злость на Фри. Как она могла в очередной раз бросить меня ради своей беготни по Земле?

Когда я поднял глаза, то увидел кудрявую девочку, сидевшую на кухне. Она все еще деловито рисовала. Это были черные ворота с зелеными трещинами. Странный выбор для ребенка.

– Привет, – доброжелательно сказала она. – Нашли, что искали?

Горло сдавило. Мы только что прикончили ее брата, который, к слову, и за живого-то уже не считался. Девочка – не взрослый. Морок не закрепился, будет помнить и задавать вопросы. Детские души пластичны, не сформированы, потому-то они видят и помнят обрывки суровой реальности, превращая их в монстров под кроватью и страшные сны.

– Да, – произнес я, садясь на табуретку. – Вроде как.

Девочка больше не рисовала. Она глядела на меня широко открытыми глазами. Те заживо проглотили меня, я утопал в их бездонности.

– Зачем вы погнались за ним?

– Потому что он больше не может оставаться здесь. Ему пришлось уйти с нами.

– Он же вернется? – тихо поинтересовалась она.

Мне ведь можно было просто встать и выйти – это ничего не поменяло бы. Работа сделана, все остальное – объяснения, извинения, ложь – ненужные хлопоты. Но вот я сидел в узкой кухне, смотрел в искренние глаза маленькой девочки – такой чистой и наивной – и не мог уйти от нее, оставив без ответа. При этом не в силах ни солгать, ни сказать правды.

И только я открыл рот, чтобы выдать хоть что-нибудь, как девочка внезапно сжалась, словно от боли. Плечи ссутулились, рука сдавила карандаш.

– Что с тобой? – взволновался я.