Монстры

– Как-то, помню, летом все разъехались. Один мой сокурсник, отдаленно приятельствовавший с нами: Ну, мы его не очень привечали. Как бы по уровню гениальности до нашего круга не дотягивал. – Ренат усмехнулся. – Да, тогдашние приколы. Этот – гений. Тот не тянет на гения. Третий и еще чего-нибудь там. Многое, как ни странно, оправдалось. Реализовалось. А про того малого попросту ничего не говорили. Кстати, именно с ним и с его ташкентским приятелем я позднее путешествовал по Средней Азии. Помнишь, рассказывал про всяких там скорпионов и прочую пакость? Так вот он имел почему-то особую склонность ко мне. Всякий раз, встречая в институтском коридоре, цепко хватал своей сухонькой ручонкой и, взблескивая снизу огромными притененными очками, как-то по-китайски улыбался. Ходил на эдаких тоненьких полусогнутых ножках, тесно обтянутых жесткими джинсами. Модник был. Значит, встречает меня в совершенно опустевшем институтском коридоре и приглашает съездить на дачу к своим родственникам. Недалеко. Под Москвой. Не помню, какая-то небольшая платформа. Отправились. Пока ехали, стояли в тамбуре и курили. А он все время пытался подъебать меня. Говорил, что ходят слухи, будто я работаю на КГБ. Я никак не реагировал. – Вот, Рокмер говорит, на ГБ работаешь. А? – и так вплотную приближается к моему лицу. А губки, знаешь, я рассмотрел, у него такие тоненькие красненькие. И полоска усиков над ними. Тогда была всеобщая паранойя, отыскивать стукачей среди своих. А я, вместо того чтобы, например, полезть в драку или расплакаться: – Да! Да! Такая вот я сволочь! Вот, вот, бейте меня, плюйте мне в лицо! – подсмеиваюсь просто. Он хочет достать меня разговорами про ГБ, а мне хоть бы что. Все теснее прижимается – народу-то полно, весь тамбур забит. Чувствую, прямо жар от него идет… Ну, человек все-таки из Средней Азии. Перегретость там всеобщая.

– Ага, а у нас на Севере всеобщая переохлажденность. Что-то прохладно становится. Не перебраться ли внутрь?

Взяв кружки, они перешли в укрытое, неярко освещенное внутреннее помещение кафе. Тоже пустынное. Оглядевшись, заняли столик у окна. Пока еще не стемнело, можно было различать наружные фигурки прохожих. Но скоро в больших блестящих стеклах заведения разглядывали уже только самих себя. В заоконных сумерках где-то посередине угадывающейся аллеи висели отражения больших круглых плафонов матового внутренного освещения. В непонятном внешнем пространстве были подвешены столики, и за ближайшим из них восседали достаточно молодых человека. Беседовали. Видимо, беседовали. Что обсуждали эти виртуально помещенные посреди заоконных кущей темные собеседники? О каких таких тайнах и неведомых мирах, возникающих в любой точке окружающего пространства, беседовали они? Только однажды одинокий прохожий прошел сквозь них, приблизился к окну, приложил ладонь к стеклу и стал всматриваться из темноты в глубину освещенного кафе. Постоял, отшатнулся, помотал головой и, сделав неопределенный жест рукой, отчалил в невидимость парка.

– Знаешь, кого он напоминает? Малинина. Я догоню его. – Приятель уже приподнялся, но Ренат удержал его.

Помолчали. Поглядели по сторонам. Приятель все вглядывался в большие, как черные провалы, окна кафе, никого там больше не обнаруживая, кроме висящих в ирреальном пространстве себя и Рената.

– Ну, потом он стал говорить про Александра Константиновича. Я тебе про него не рассказывал? Была такая знаменательная фигура у нас в Литинституте. Преподаватель. Кумир студентов. Апологет аристократизма, избранности и предопределения.

– Аристократизм? Это подходит. Тут ведь, – приятель кивнул головой во внешнее пространство парка, – особенно в выходные дни, столько народу бессмысленного вокруг, – он брезгливо поморщился и потер маленькие и изящные ручки. Впервые за все время их знакомства Ренат заметил, что у приятеля аккуратный маникюр.

– Ты на пианино играешь? – неожиданно спросил Ренат.

– Учился. Так вот, пьют, пуза отращивают. Детишек бесчисленных бессмысленных плодят. Из них потом вот эти ублюдки и душегубы вырастают, – он снова кивнул головой в сторону темного окна, за которым можно было предположить миллионы лиц, с воспаленными глазами и расплющенными носами прильнувших к стеклу, вслушивающихся в их разговор и с тревогой ожидающих разрешения своего ближайшего незавидного будущего. Но собеседники не обращали на них внимания. Приятель ровно, почти скучно продолжал: – Их бы на какое-нибудь осмысленное дело бросить, – за окном послышался если не ропот, то шевеления и вздохи. До слез и возгласов отчаяния еще не доходило. – Пирамиду какую сооружать. Каналы великие рыть. Плотины километровые воздвигать. Песок из одной пустыни в другую перетаскивать. Другие страны, населенные таким же бессмысленным быдлом, завоевывать. Не знаю, чего еще. Можно придумать. Детишек и так достаточно наплодилось. Ну а аристократии каких-нибудь сто тысяч на весь белый свет хватит, чтобы осмысленным делом заниматься.