Монстры

Сконцентрированный, почти огненный выброс ударил незадачливо встрявшего субъекта прямо в область солнечного сплетения. Тот дернулся и перегнулся бы пополам, если бы ему позволила местная тамбурная демографическая ситуация. Только смог плотнее прижаться к прохладному металлу вагонной стены. Тут его густо и мутно вырвало прямо на рядом стоящих. Соседи в омерзении, ругаясь и матерясь, пытаясь стряхнуть с себя сгустки всякого желтого и зеленоватого содержания, отпрянули назад в вагон, опять-таки насколько позволила ситуация. Хотя, что тут особенного? Ну, вырвало человека. Ну, выпил и его вырвало. С вами, что ли, подобного не случалось? Блевали, блевали! В вагонах метро, поезда, троллейбусах и автобусах – бывало! Случалось, в подъезде знакомых и незнакомых вам домов. В двориках и на детских площадках. В фойе театров и концертных залов. С 15-го этажа нового дома на головы ничего не подозревающих, почти неразличимых вами с такой страшной высоты, спешащих ночных прохожих. Попросту в ванной и туалете своей знакомой, приглашенные туда вовсе не за тем, но неизбежно совершающие сей почти ритуальный обряд. В отделениях милиции под сопровождение увесистых ударов в область паха, живота, печени, почек и головы. Где еще? Ах да, конечно, за собственным обеденным столом. И, что намного неприятнее, неожиданно, со многими последующими унижениями и извинениями – в офисе. Стремительно раздвинув деловые бумаги, дернув в сторону галстук и почти переломившись пополам, чтобы не запачкать единственный приличный официальный темный костюм. Еще где? В аэропортах. В ресторанах. В ресторанах аэропортов, вокзалов, клубов и в простых закусочных. Да просто на улице. Это самое простое, что даже не стоит поминания в данном тяжелом и многозначительном ряду. На глазах у любимой девушки или принимающей все близко к сердцу родимой матери. Но не нужно, не нужно так уж близко принимать это к сердцу. Ну вырвало. Ну на глазах жены, отвернувшейся в сторону, не в силах взглянуть в лицо соседям по квартире, по вагону метро, отдыхающим воскресным днем в парке. А что отворачивать глаза-то? Будто они сами не такие. Будто их самих на ваших глазах не выворотит тут же в тот же воскресный, субботний, праздничный и просто любой другой подвернувшийся день. Как будто: Однако, достаточно.

Вышли и отправились к даче. Шли долго. Шли по заросшей с обеих сторон почти дикой растительностью лощине. Не то чтобы смеркалось, однако день перевалил за середину. В воздухе висела еще не растворившаяся, но собранная уже где-то отдельно и готовая все залить собой сумеречная обволакивающая расслабленная пустота.

Шли молча. Изредка приятель взглядывал на Рената. Ренат же посматривал по сторонам. Там слышалось невидимое шуршание и шебаршание. Именно так. Не сначала шуршание и шебаршание, а потом уже пристальное взглядывание в ту сторону. Нет, сначала он бросал взгляд в неком направлении, и потом уже оттуда доносился шорох и легко различаемое перебирание многочисленными ножками бесчисленных мелких и даже микроскопических тварей. Приятель, поотстав, чуть склонив голову набок, чтобы не нарушить, так сказать, чистоту эксперимента, молча следовал сзади, со спины прослеживая направление взглядов Рената и последующие шорохи и шелесты – следы быстрого испуганного движения потревоженных тварей.

За этим занятием незаметно достигли дачи. Обычной дачи. Ну, не совсем обычной. Обычной для тогдашней художественно-научной элиты, пригретой властью и услаждающей, анестезирующей болезненность своего сомнительного положения и репутации подобными дачами. Естественно, болезненное для совестливых, для кого это было явно и ощутимо болезненно. Те же совестливые и бессовестные, для которых: В общем, понятно. А услаждали и анестезировали ясно чем – домами так называемого творчества, санаториями и персональными дачами. Днями культуры народов СССР. Слетами, съездами, юбилеями, изданиями к юбилеям, тиражами и пр., и пр., и пр. Много всего. Не нам, питавшимся крохами с этого обильного государственного стола, отворачиваться теперь от них с гримасой некоего омерзения и превосходства. И что за превосходство такое?! Ладно, ладно, не будем углубляться в мучительные экзистенциальные проблемы того, самого по себе далеко не однозначного времени.

На открытом пространстве достаточно большого участка стояло старое, дореволюционное еще, темное несуразно-прихотливое бревенчато-дощатое сооружение. В подступавших сумерках светились многочисленные, обнаруживавшиеся в самых неожиданных местах и на разных уровнях строения окна. Открыли калитку и вошли на участок. Слева, на длинной белой, провисавшей до самой травы веревке, примотанной к колышку, спиной, верней, хвостом к вошедшим, склонив голову, стояла коза.

– Коза, – обрадовался Ренат.

– Зинаида, – равнодушно подтвердил спутник. – Хозяйка тоже Зинаида Аристарховна.