Монстры

Минуя пропустившую их вперед хозяйку, прошествовали внутрь. Проходя, Ренат отметил ее блестящие, прямо пылающие черные глаза. Зинаида понимающе-сдержанно улыбнулась. Сопровождаемые постоянным легким, слегка разнящимся по степени щемительности и печальности скрипом многих половиц, проследовали в гостиную. Это была большая, просторная зала, возможно, служившая для сбора гостей, музыкальных и литературных вечеров местной элиты. А народ в этих местах отдыхал непростой. Знатный. Даже весьма и весьма знаменитый. Возможно, по вечерам именно здесь, или на подобной же соседней даче в собрании дам в открытых крепдешиновых сарафанах, отгоняющих назойливых комаров от полуоткрытой прекрасно обрисованной груди, излучающей накопленный жар изнуряющего летнего полудня, за столом, крытым простой бледно-узорчатой скатертью, Борис Леонидович Пастернак легко входил, внедрялся в обступающий сумрак своим чудным, как гудение бархатного шмеля, низким обвораживающим голосом. Это была чистая магия. Повернувшись к слушателям прекрасным и отчужденным профилем, читал последние стихи или переводы из Шекспира. Возможно, чтение сопровождал легкими деликатными касаниями старого фортепьяно Стасик Нейгауз. Возможно. Мы не настаиваем. Среди собравшихся, в глубине, у самой стены выделялась благородными чертами и сединам голова высокого и стройного патриарха Корнея Чуковского. Наверняка. У самого стола привлекали внимание ярким артистизмом и выразительностью лица грузинских гостей. Благоговейная, почти священная тишина повисала после завершения очередного опуса. Восхищенные дамы в присутствии литературных авторитетов и кумиров не смели выдохнуть в теплый летний вечерний обволакивающий воздух:

– Прекрасно!

– Это что-то неземное!

Все это само прочитывалось по учащенному всколыхиванию прекрасных женских тел, туго обтянутых плотной тканью вечерних платьев. По чуть увлажненным глазам. По выражению неописуемого блаженства, блуждавшему на лицах, перепрыгивающему на соседние, задерживающемуся там ровно настолько, чтобы полностью овладеть всеми чувствами и существом хозяйки. Это ощущение соседства, рядом-стояния, рядом-проживания с чем-то необыкновенным, таинственным, почти запредельным наполняло воздух. Распространялось на все прилегающие территории. И продолжало свое шествие дальше, дальше, пока окончательно не выплывало за внутреннее пространство дачи, мельком задевая настороженную и ко всему готовую козу. Минуя дачные загоны, уплывало в лесные и степные просторы великой многострадальной родины.

Мужчины оглядывались на дам и тоже озарялись улыбками, испытывая дополнительное восхищение от необыкновенной атмосферы этого вечера.

По соседним дачам, возможно, в то же самое время в подобном же порядке за подобными же большими круглыми столами, уставленными вечерними яствами и красочными напитками, вместе со своими многочисленными гостями, иногда и перепутывающимися с гостями нашей дачи, восседали и царили слабодушные, отступники или просто иные – Асеев, Тихонов, Сельвинский, Кирсанов. А зачастую прямые убийцы и злодеи – Первенцев, Сурков, Суров, Керженцев. Единый смягчающий и спутывающий вечерний воздух окутывал их всех, скрывая голоса, не давая одним или другим первенствовать или доминировать. Но это, конечно, только тут, в данных узких пределах и в данном узком смысле. В пределах же большой страны, истории или чистого духа все царили порознь, с немалым взаимным ущербом друг для друга. Однако здесь всем было дозволено явиться наряду и в соседстве во всей полноте и чистой достоверности. То есть абсолютно так, как и происходило. Как и описано. Как запечатлелось на невесомых, тонких и чувствительных воздушно-атмосферных носителях информации и передалось нам в своей первозданной невинности для дальнейшего репродуцирования и распространения. Но и для оценки, конечно. Не без этого.

– Ренатка! – раздалось за спиной.

Приятели подняли голову и увидели приближающуюся к ним из середины ресторанного зала Дома художника крупную бородатую фигуру в изящно-помятой фиолетовой рубашке, заправленной в такие же фиолетовые плотные бархатные брюки, в свою очередь заправленные в невысокие изящные сапожки. Фигура приближалась с воздетыми руками, покачиваясь в неком подобии грузинского танца. Чем-то отдаленно мужчина напоминал всем известного Никиту Михалкова. При легких наклонах его руки почти касались голов восседавших за столиками, которые он, впрочем, при всем при том огибал с грациозностью и даже изяществом. Лицо озаряла широкая улыбка.

– Ренатка! Еб твою мать! – беспрерывно повторял он, приближаясь. Подойдя, подхватил стул от соседнего столика, приставил к столу и плюхнулся на него. – Ну, как ты, блядь! Сколько не виделись! Ебитская сила!

– Алик, скульптор! – представил его Ренат своему собеседнику. – Дмитрий, научный работник!

– Научный работник! Это, блядь, здорово! – воскликнул скульптор, отвернувшись, отыскивая кого-то в зале. Помахал и снова обратился к приятелям.

– Скульптуришь? – поинтересовался Ренат.