Монстры

– И зря, блядь. Значит, накурился. Рассказывают, что он прямо руки так раскинул и шагнул. И все кричал: Иду! Иду, блядь! – и пизданулся. Я его несколько раз видел. Пидер откровенный. Он ведь к тебе, Ренатка, клеился, а? – Алик громко гоготнул и ткнул Рената в плечо. Ренат недовольно поморщился. – А чего мы так скучно сидим? – Алик обвел широкой ладонью действительно пустоватый стол Рената и его приятеля. Перед ними стояло только по кружке пива. – Давай-ка водочки-закусочки. Угощаю, я твой должник, Ренатка. Верочка! Верочка! – закричал он одной из официанток. Та за общим гулом на значительном удалении не расслышала его призыва. – Ладно, попозже сама подойдет. Так вот, я, блядь, оказался воплощением какого-то там их учителя XVII века. Небось, тоже, сука, блядь, матерился, а? – и он громко расхохотался. – Они все у меня рисунки скупили. Деньги у них, Ренатка, невъебенные! Обещали с Ламой познакомить, когда приедет. Он уж точно скажет, кто я такой, блядь. Лама тебе не Ануфриев, который такой же пиздорванец и проходимец, как мы! А? – Алик сильно толкнул Рената огромным кулаком в плечо, отчего неслабое тело Рената качнулось в сторону. – Его на кривой козе не объедешь, не объебешь. Как думаешь, Ренатка, кем я был? А? Тараканом каким-нибудь, хуем усатым! – и снова громко расхохотался, махая кому-то в середине зала своей длинной расслабленной рукой. – Вера! Верочка! Сейчас устроим. – Поднялся и исчез.

Ренат изредка поглядывал на склонившихся над дальним столом сестриц. Изредка, загораживаемые посетителями и официантами, они отвечали ему странными долгими улыбками. Затем встали и, одетые почти в одинаковые длинные легкие открытые сиреневые платья, стремительно скользя между столами, направились к выходу. Уже в самых дверях, разом наклонив головы, исподлобья бросили прощальный взгляд и исчезли.

– Кто это такой? – с несколько брезгливой гримасой спросил приятель, откидываясь на спинку стула.

– А? – отвлекся Ренат от созерцания девушек. – Алик. Старый знакомый. Вернее, знакомый моего приятеля по институту. – Он снова бросил взгляд в сторону выхода, но там уже никого не было.

Ренат оглядывался в большой гостиной. Прислушался.

Хозяев не было слышно. Не было слышно и многочисленных голосов ушедших поэтов.

В торце гостиной высился сводчатый фонарь-эркер с поблескивающими высокими, почти готическими окнами. Оттуда, наверное, и падала по утрам косая шафрановая полоса, достигая вот этого старого потертого дивана, – вспомнилось Ренату. Хотя, сколько их, таких окон, книжных полок и старых диванов, разбросано по дачам и квартирам вымерших или все еще обитающих наших старших соотечественников? Неведомо сколько. По стенам были развешаны многочисленные фотографии. Чаще всего попадалось изображение одного, судя по всему, родственного обитателям этой дачи дореволюционного профессорского вида старика с бородкой и некой странной ермолкой на голове. На всех фотографиях вид его был не то чтобы глумливый, но какой-то двусмысленный. На одной из них лицо профессора исказила странная мгновенная гримаса. Но ненадолго. Ненадолго. Рука придерживала шапочку.

Висели и различные рисунки с изображением стройных загадочных молодых людей с пронзительными, даже демоническими взглядами, устремленными прямо на зрителей. Вернее, в объектив аппарата. Из женских изображений – только на одной фотографии были запечатлены две бледные девушки, стоявшие посреди огромного песчаного пляжа в какой-то южной стороне, одетые в широкополые шляпы и длинные закрытые платья. Чуть-чуть изогнувшись, они легко касались друг друга и улыбались, прищурившись от яркого дневного света. Ренат медленно миновал их и опять остановился у портрета профессора со сползающей набок шапочкой.

– Известная до революции личность. Философ. Мистагог. Из блестящих. Поп-герой по тем временам, – произнес за спиной вошедший Александр.

– А юноши? – Ренат кивнул в сторону рисунков, серебрившихся по затененным стенам.

– Нравятся? Серафические существа. – Ренат с удивлением обнаруживал в его манерах и интонации серьезность и даже солидность. Это был совсем не тот Александр, которого привычно было видеть в коридорах Литинститута, шустро перемещавшегося и пристраивавшегося к различным компаниям, чуть ли не подпрыгивавшего, старавшегося из-за спины соучеников выглядеть, что же там происходит в центре скопления. Какой из местных гениев нынче имеет слово. – Моя бабка была знакома с ним. – Александр как-то по-панибратски кивнул в сторону профессорского портрета. – Он к ней все юношей своих приводил. Говорил, что не может позволить себе умереть, пока что-то там не разрешится. Уже перед самой смертью, как раз за день до начала войны, привел очередного. Через два дня и помер. Пришел весь напомаженный. В Ташкенте ведь жара дикая. Течет с него – весь этот грим и помада. Бабке мальчика показывает: «В нем, – говорит, – все спасение». Они тогда искали серафитов первой чистоты.

– Чего? – переспросил несведущий в подобном Ренат.