Монстры

– Я и не говорю, – голос у Лии Семеновны повышается. – Все-таки наша страна удивительно богата талантами, – заключает она чуть ли не с пафосом.

– Я и говорю, – замечает Елена Кандидовна, – все тянут своих. Просто до неприличия, – несколько возбуждаясь, продолжает Елена Кандидовна. – У Додика они все играют жирным таким еврейским звуком, – и поспешно взглядывает на собеседницу.

– Каким еврейским? – не поняла та. Или сделала вид, что не поняла.

– Я не имею в виду ничего такого. Просто одинаковый жирный звук. А Сашенька мой играет прозрачно. Фразировка чистая. Все темпы осмысленные. А Додик ненавидит нашего Димыча. Вот они и тормозят Сашеньку. Это же так понятно.

– Не знаю, не знаю. Каким это таким жирным звуком играет мой Олег? – действительно не понимает или опять делает вид, что не понимает, Лия Семеновна. – Или Наташенька Липман?

– Вы меня знаете. Я их сама люблю. Я про этих: – Голос ее прерывается и вслед исполняется высокомерием и презрительностью.

Ясно, что разговор не задался, забравшись слишком уж в опасные глубины близких сердцу проблем, событий и имен. К счастью, после недолгого напряженного молчания опять выныривает на милую и не отягченную амбициями поверхность.

– Помните, – начинает первой Елена Кандидовна, – тут как раз ваш Олежка с моим Сашенькой бегали, – глаза ее собеседницы увлажнились. – Еще неубранные стволы валялись.

Да. Да. Они вспоминали. Вспомнили. И было что вспомнить. Они регулярно ездили в эти места уже много лет подряд. Каждое лето. Здесь их сынишки-вундеркинды, соученики по московской Центральной музыкальной школе, побросав свои скрипочки, бегали как тощие мышата между стволов, прячась за кусты, не отзываясь на оклики еще молодых и привлекательных мамаш, приводя тех в моментальный, но недлительный ужас.

– Сашок! Сашок! – высоко и поставленно звучал голос профессиональной хористки и хормейстера Елены Кандидовны.

– Олежек! Олежек! – с присвистом астматический голос Лии Семеновны, виолончелистки и преподавательницы по классу ансамбля Московской консерватории, супруги всемирно известного пианиста, лауреата всех, какие только были тогда возможны, званий, премий и наград.

Дети выскакивали из-за соседних кустов и под облегченное и ласковое попрекание мамаш с криками мчались дальше вдоль по просеке. Вспрыгивали на поваленные деревья. Либо, истончаясь в своих тельцах (и без того тощеньких) до вида полнейшей, почти нацистско-лагерной измученности, до размера ивовой лозы, легко проскальзывали, проползали под темными сыроватыми огромными устрашающими стволами. Мамаши успевали только ахнуть, как они уже показывались по другую сторону гигантской преграды и под ласковое покачивание обеих родительских голов неслись дальше, пока окончательно не упирались в озеро.

– Сашок! Олежек! – звучали встревоженные голоса.

И эта дорога оканчивалась водой. Везде была вода. К какой идти? Возле которой проводить северный длинный летний, слабо и нехотя темнеющий день? Выходили из дома, пересекали шоссе, проходили сквозь лес и достигали просеки. Задолго до нее Ренат замедлял шаг и заметно отставал. Марта поджидала уже на просеке, полуобернув склоненную голову:

– Так идем к морю?

– К морю? – помедлив, вопросом же отвечал он.

– Что ты бессмысленно повторяешь мои слова – море, море. Идем или нет? – не поддавалась Марта на его обычную уловку. Впрочем, нехитрую. Она была немилостива, не давая ему шансов спихнуть всю ответственность принятия решения на нее. – Понятно. – Сдернув сумку с плеча Рената и быстро поправив белую в большую синюю горошину косынку, не оборачиваясь, стремительно пересекала просеку и исчезала среди внушительных стволов хвойного леса.

Ренат стоял опустив голову. Как зверь, встряхивался всем телом. Поворачивал налево и легкой неторопливой походкой направлялся вдоль широкой вырубленной полосы к отдаленному озеру.

По всему периметру озеро поросло крупной осокой и посему было практически некупабельно. Специфический курортный народ редко навещал эти места. Ну, разве только любители длинных уединенных прогулок. Мечтатели какие-нибудь. И такие попадались среди многочисленного проезжего люда.

В редких чистых и неглубоких бухточках устраивались рыбаки. Рыба водилась. Она плескалась и выпрыгивала из воды, ловя на лету какую-то, не ухватываемую неповоротливым человеческим глазом, мошкару. С шумом рушилась назад в воду, производя быстро разбегающиеся и долго не затихающие молчаливые круги. Водилось в озере и еще нечто, о чем местные предпочитали не говорить. Отнекивались.

– Тутт ничеггго не воддиттся.

– А говорят, водится.

– Ну, говоряттт, так и говоряттт. А тттак ничего.