Монстры

По большей части молчали, ссылась на плохое знание русского. А какой тут особо русский язык потребен? Все-таки что-то с озером было связано, о чем, видимо, лучше было умалчивать. Может, от времен недавней войны и местного националистического сопротивления? Вполне возможно. Кстати, именно здесь, в Локсе, совсем недавно произошло такое, о чем при жестком, прямо-таки неумолимом советском режиме и подумать-то было немыслимо. Прямо нонсенс и удивление. Не говоря уж о прямой и недвусмысленной человеческой трагедии. Местный житель, отставной полковник, впрочем, именно что русский, как специально оговаривали эстонцы, в своем доме несколько дней отстреливался от понаехавших сюда солдат внутренних войск и всяких там неявных и явных людей из КГБ. Между прочим, уже обеих национальностей. Пришлось подтаскивать и БТР. Полковник поливал их из откуда-то взявшегося у него крупнокалиберного пулемета. Даже двух. Один разместил на балконе, выходящем на улицу. Второй был высунут из окна в сад, где окруженный отстреливался при попытках зайти ему со спины. Грамотный был в военно-стратегическом отношении человек. Даром, что ли, полковник? Человек служивый и понимающий. Но взяли, конечно. Убили. А причиной послужили вовсе не какие-то там идеологические или политические противоречия с существующим режимом. Не принципиальные воззрения или духовные претензии, а несправедливо отнятая у него полковничья пенсия. Зачем отняли? В общем, довели человека. Был он вполне средний русский офицер. Если можно так выразиться – среднерусский полковник. Прошел всю войну. (Имеется в виду последняя, долгая, жестокая, Великая, Отечественная. Мировая.) И не ее одну. Вполне возможно, совсем еще юнцом встречался с Деникиным и Колчаком на полях красно-белых неистовых взаимоистреблений. И на Кронштадтском льду побывал. Повалялся. Легкие проморозил. На всю жизнь эдакое подкашливание осталось. А ранения и контузии кто посчитает? А сабельные шрамы и штыковые прободения? А оставленные, захороненные и незахороненные, друзья и товарищи на всех пространствах огромной страны? И белополяков он бивал. И был ими же побиваем. Жестоко побиваем. Так уж случилось. Но вместе вроде бы и позор – не позор. Полегче вроде бы. А до того на Халкин-Голе молодым офицером рядом с легендарным Жуковым прославился. Кто знает? Теперь уж не спросить. Может, и посажен был прямо перед войной. Да и выпущен сразу же после ее начала. Зачем? А кто Родину защищать-то будет? Ведь не сажавшие же, не дознатели и пытатели! Вот и выпустили невинно поруганного и жестоко пытаемого, к счастью, не до смерти. Да и то получил возможность снова доказать свою преданность социалистическому отечеству, которому, впрочем, всегда был верен беззаветной и ничем неотягощенной пролетарской душой. Вот так, защитив все, что можно было на тот момент защитить, одолев всех, кого возможно одолеть, после долгой и честной службы остановился он в этих тихих, приглянувшихся ему и уже достаточно советизированных местах. Так бы и жил он тихо и благоверно, попрекая молодежь безыдейностью и безнравственностью.

– Мы себе такого не позволяли. Тогда такого не позволялось.

– А что позволялось? – вопрошали весельчаки под легкие смешки окружающих.

– Такого вот не позволялось. Со взрослыми так не разговаривали. Не шлялись без толку. Не хулиганили и не безобразничали. На субботники ходили, да на ударных стройках работали, – несколько даже заходится в нервном противостоянии наглой молодежи ветеран. А той хоть бы что – только знай себе подхихикивает.

Так все и было бы, если бы не проклятая пенсия. Если бы не глупое самоуправство какого-то мелкого и бесчувственного чиновника. Местное население молча и одобрительно реагировало на безнадежное и бравое полковничье сопротивление режиму. По сему поводу ему простилось даже и русско-оккупантское происхождение.

– Да ттак, этто: – прохладно и приятно удваивали согласные русских слов.

– Так что же это? – настаивал Ренат, наклоняясь над водой.

– Этто: – Улли вытаскивал из-за голенища сапога внушительного размера нож и втыкал его в землю. – Этто ттакое большое белое. Не знаю, как эттто по-русски говориттть.

Ренат опытен в подобного рода встречах и разговорах. Не спешил. Не форсировал. Не пугался и не отшатывался. Присаживался. Долго всматривался в зеленую непрозрачную полуболотную озерную воду. Что-то высматривал в ней. Но ничего такого особенного углядеть не мог. Отворачивался. Пережидал. Оба молчали. Долго молчали.

– Этто реддко. Сейчас не будетт, – говорил Улли.

– А когда? – еле слышно, почти одним дыханием произносил Ренат.

– Непонятттно. Само приходиттт.

– А какое оно?

– Белое. Как женщина. – Улли разводил руки, по-рыбацки изображая нечто большое, белое, женоподобное. Оборачивался на Рената, долго и спокойно смотрел. Молча отворачивался.

– Понятно, – не настаивал Ренат. Поднимался. Стоял некоторое время, возвышаясь над сидящим на корточках сгорбленным Улли. Прощался и уходил.