Монстры

– Я тебя прямо сейчас убить могу, – так неожиданно и непонятно, к чему. И незлобно вроде. – Соседи ведь по дому, по месту жительства. – Запросто. – А сам руки в карманах держит и чуть подрагивает. Холодно все-таки. Новогодняя ведь ночь. Курят.

– Чего? – не понимает сосед.

– Запросто.

– Перестань пиздеть.

– Блядь, не веришь? – в голосе нарастает некая тревожная непонятность, не прочитываемая собеседником только по причине полной или половинной (но вполне достаточной) расслабленности сознания и внимания. – Не веришь, сука, – холодно констатирует, вынимает из кармана пистолет и стреляет прямо в голову неверящему. Тот, естественно, падает и, пару раз дернувшись на месте, на белейшем новогоднем снегу, чуть-чуть подпорченном немногими пятнышками крови, кончает свою незадачливую жизнь. И все это под моим окном. А вы говорите.

Но местные воды, леса, просеки – отдохновение для всех, не любящих тесные, чреватые подобными осложнениями, помещения, людские контакты и многолюдные веселья. Пусть как умеют веселятся там сами. А одиночки бредут вдоль так и не совершившейся высоковольтной линии в полнейшем одиночестве, окруженные в должной мере, даже с преизбытком, заменяющим ее, включающимся и мгновенно выключающимся и включающимся в полную силу опять, металлическим звоном насекомых. В момент его стремительного и яростного включения звон, действительно, нестерпим и, кажется, вот-вот разразится шипящим прожигающим разрядом электричества. Все контуры засветятся голубоватым сиянием и легкими струйками дыма испаряющейся плоти. В воздухе тревожно и освободительно запахнет преизбыточным озоном. Но ненадолго. Через мгновение все снова обретает первоначальный и равновесный облик. Многие за разговором и не заметят. Поднимут в удивлении брови – что-то такое вроде бы промелькнуло? И молча побредут дальше. Только слышно тяжелое дыхание немолодых женщин, томимых высоким давлением и астматическими признаками.

– Было прохладно, а сейчас вроде жарковато, – нарушает молчание низкорослая женщина, обращаясь к другой дородной. – Не поймешь их, – останавливается снять с себя крупновязаную, сотворенную ею же самою в долгие зимние московские или питерские вечера шерстяную кофту.

– Тут быстро облака набегают, – справедливо замечает собеседница.

– Думаете? – с некоторым сомнением, помедлив, все же натягивает назад кофту. Спутница права. Права.

Действительно, небо живет здесь особой, как было сказано, драматургически насыщенной жизнью, мгновенно заполняясь низкими крупными ватно-белыми существами, рода облаков и неугрожающих туч. Они стремительно несутся в направлении моря. Или от моря, в сторону далеко расстилающейся суши. Вплоть до условного и никогда отсюда не видимого Китая. Проносятся прямо над головами, задевая мелкими сырыми лохмотьями макушки наиболее рослых и лысоватых эстонцев. Убегают, там вдали несколько замедляя движение, освобождая здесь пространство для новых, молодых и энергичных, тоже, в свою очередь, тяжелеющих, пробегающих и сливающихся вдали в одну неразличимую вязкую массу.

Под этим небом и бродит группами и в одиночку недолгими благостными летними деньками понаехавшая из Москвы и Петербурга, тогда еще вполне и полностью Ленинграда, техническая и творческая достаточно милая советская интеллигенция. Многие ее не любят и не любили. Образованщиной называли. А сами-то кто? – та же самая образованщина. Но с гонором да с претензиями. Вот сами себя и обзывайте. Прости Господи, не дай нам судить кого-либо. Даже осуждающих нас.

– Я ничего такого не имею в виду. Просто Додик пропихивает своих везде. Наверное, так и надо. Но мы просто к этому не привыкли. Не приспособлены по натуре своей. Так сказать, из другого теста. Из интеллигентского.

– Вы несправедливы, Елена Кандидовна, – спокойно отвечает спутница, страдающая одышкой. Останавливается, переводит дыхание, приложив к груди крупную руку с блестящими, впрочем, не особо дорогими кольцами почти на всех пальцах. Прищурившись, смотрит на небо. Переводит взгляд на боковые кусты, как сыпью покрытые бесчисленным количеством крупных малиновых ягод. – Сколько малины-то. Наши вчера по три бидона принесли каждый.

– Мы завтра собираемся. А то время-то уже к отъезду.

Молчат. Лия Семеновна осторожно так продолжает:

– Напрасно вы, Елена Кандидовна. – Она говорит эдаким пониженным голосом и почти что в сторону. Маленькая и рыжеватая Елена Кандидовна одета в открытый сарафан, усеянный крупными желтыми китайскими чайными розами. Они смотрятся чрезвычайно эффектно. – Он просто переживает за учеников, – оборачивается к ней трудно дышащая собеседница. Теперь она произносит слова более отчетливо и несколько даже нравоучительно. – А как же иначе? Он ведь от своего творчества силы и время отнимает. Вы же понимаете, что это значит для музыканта. Особенно такого крупного. Он бы мог концертировать. У него из-за границы приглашения. Он же не виноват, что они почти все у него безумно талантливые.

– Не только у него, – несколько обижается Елена Кандидовна.