Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Напротив, ересь вальденсов, несколько адептов которой еще живут в Памье в первые двадцать лет XIV столетия, представляет собой в меньшей степени южное явление, скорее будучи внешним заимствованием, исходящим из зоны Рона—Лион в широком ее понимании. Несколько вальденсов, которых мы знаем в ту эпоху в графстве Фуа, уроженцы земель нынешнего центрально-восточного региона (Бургундия, Вьеннуа, Женевский диоцез, Дофине[656]). Впрочем, влияние вальденсов-прозелитов к югу от Памье оказывается настолько ничтожным, что совершенно не затрагивает верхнюю Арьеж. Только сожжение Раймона де Ла Кота около 1320 года послужило предлогом для нескольких грубых высказываний против десятины на деревенских собраниях Сабартеса.

Что касается пастушков{303}, — то они действительно являются из северной Франции. После бурных выступлений в самом Париже в 1320 году их ватаги спускаются на юго-запад, в английскую Гиень{304}, затем в район Тулузы, административно, но не в культурном отношении, связанный с французским королевством[657]. Они убивают евреев в городках долины Гаронны, требуя отмщения за смерть Христа (I, 179), но их «крестовые походы» почти не докатываются до верхней Арьежи: последняя, заброшенная доминиканцами и нищенствующими монахами, остается мало восприимчива и к милленаристскому настрою фанатиков Апокалипсиса. У пастуха из Сабартеса по имени Мор, Мори или Пелисье нет ничего общего с такими пастушками, кроме прозвания. Сугубо социо-профессионального! Ибо Пьер Мори — «ок», пастушок же, чаще всего — «ойль». И этого достаточно, по крайней мере пока, чтобы почувствовать разницу. В Пиренеях в 1300— 1320 годах «ок» и «ойль» на народном уровне почти не совместимы. Придется ждать целый век и даже больше, чтобы хоть какая-то «совместимость» дала о себе знать.

Таким образом, в конечном счете «французский мир» почти не представлен в Сабартесе. Он оказывает на эту маленькую страну лишь опосредованное влияние, главным образом через инквизитора (в данном случае речь идет об окситанском инквизиторе.) В 1320 году французский мир видится из Монтайю и Акс-ле-Терма как пугало, но вполне реальное: его извлекают при необходимости, чтобы внушить страх или уважение. Оно отождествляется (неправомерно [II,71]) с той частью территории Фуа, которая контролируется инквизицией, дергающей графа за веревочки. В остальном французское присутствие на местном уровне почти нулевое. Едва ли выше английского, несущественного, однако тоже ощущаемого в «стране ок» со стороны Аквитании.

В смысле «туристическом» регионы языка «ойль» для наших людей Монтайю тем более не существуют. (Если все-таки допустимо применить слово «туризм» к паломничеству.) Единственный среди наших монтайонцев, единственный среди известных нам подозреваемых верхней Арьежи имел случай отправиться в Иль-де-Франс в порядке паломничества, к которому его вынудили репрессии: в 1321 году Гийом Фор был осужден епископальным судом в Памье взять посох паломника и отправиться на Север. Не только в Вовер (в нынешнем департаменте Гар), но и в Монпелье, в Сериньян (Эро), в Рокамадур (Ло), в Пюи-ан-Велай, в Шартр, в Париж в собор Парижской богоматери, в Понтуаз, в Сен-Дени, в Сент-Шапель, в Лимузен, в Дофине, в район Тарна (I, 453)... Увы, Гийому Фору не доведется совершить этот грандиозный рейд: второй приговор, объявленный день спустя, осуждает его на костер. И он действительно будет сожжен.

Таким образом, Французское королевство давит своей политико-религиозной и устрашающей мощью или угрозой ее применения. Но оно лишено культурной притягательности, не осуществляет миграционного воздействия, лингвистического и туристического влияния. В одной только сфере оно представлено весомо: монета. Действительно, в подавляющем большинстве случаев (71%) используемая в графстве Фуа серебряная монета — парижской и, главным образом, турской чеканки, изготовленная на монетных дворах, более или менее связанных с парижской монархией. Задолго до интеграции в административное, культурное и лингвистическое пространство, в котором господствуют властители Иль-де-Франса, арьежское нагорье, таким образом, volens nolens вошло в их монетарное пространство[658]. В долгосрочной перспективе этот первый триумф предвосхищает другие захваты. Отмеченная победа в денежной сфере не лишена значения: овцеводы и пастухи, столь многочисленные в Монтайю и Сабартесе, переходят, благодаря торговле шерстью и скотом, стадию примитивной экономики выживания и испытывают жизненную потребность в деньгах. Мало-помалу утверждаются французские деньги.