Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

В итоге этого метрологического, территориального и культурно-географического исследования вслед за «временным островом» возникает «остров пространственный», в состав которого входит Монтайю. Айонская земля и Сабартес в братском единстве своей лингвистической, горной и еретической специфики противостоят нижней части графства Фуа и гасконским краям — регионам, более приверженным римской вере[659], а также отличающимся диалектными особенностями языка. И при этом живая, телесная связь притягивает Сабартес к окситанскому миру. Она же связывает его со средиземноморским универсумом. Зато Север, французский мир, несмотря на свою политическую, религиозную и военную мощь, остается для людей Монтайю почти столь же абстрактным, как и английские владения. Его весьма ограниченные успехи сводятся к двум основным планам: primo, он внушает страх, несмотря на роль доброжелательного арбитра, исполняемую порой по тому или иному случаю[660]; secundo, он смазывает местный торговый обмен с помощью монеты. Твердой. Или, иногда, порченой...{305}

Глава XIX. Восприятие природы и судьбы

Если идти дальше социализированных пространства и времени, то каковы установки наших деревенских жителей по отношению к природе и, в целом, по отношению к макрокосму?

Сразу отметем возможность эстетического восприятия. Разумеется, у крестьян верхней Арьежи есть чувство прекрасного, но для них оно прежде всего связано с желаниями, удовольствиями, с тем приятным, что производно от чувственного восприятия либо от идущих из глубины сердца привязанностей. Потому наши персонажи говорят о «прекрасной девице», «прекрасном рыбьем паштете», «прекрасных людях», «прекрасных церковных песнопениях», «прекрасных райских кущах». Не более того[661]. Наблюдая природу или горы, они не испытывают «возвышенных порывов». Они слишком погружены в конкретные проблемы, порой трудные, которые и та, и другие перед ними ставят.

По отношению к этой всеохватывающей природе в деревне и в округе существует скорее ощущение участия, значительно нюансированное антропоцентризмом. Философия Монтайю полагает — и не она одна! — что микрокосм (иными словами, человек и его domus) является частью макрокосма, в центре которого безусловно располагается осталь. Этот очень обширный макрокосм включает и звезды. Мы уже видели, так что нет необходимости к этому возвращаться, как в доме сохраняют волосы и ногти умершего главы семьи, чтобы этот domus не лишился своей звезды, без которой он не может существовать, или доброй удачи, astrum vel eufortunium[662]. Слово «удача» (фортуна) естественно противопоставляется в словаре жителей Сабартеса «неудаче». Люди не должны клясться небесами, — говорит Белибаст, — ибо они не могут сделать, чтобы звезда стала большой или маленькой[663].

У самого человека, особенно когда это пастух, есть, как у Пьера Мори, свой фатум, или судьба[664]{306}, которая управляет извне его бытием. Он добровольно подчиняется этой судьбе, даже когда она приводит его в конечном счете в тюремный застенок. Что касается горского катарства, то оно ни в коей мере не отвечает за появление подобной теории судьбы в верхней Арьежи. Но оказывается, — случайно ли? — что эта сугубо народная теория великолепно сочетается с догмой метемпсихоза религии «добрых людей»; синкретическое объединение местного фольклора с пришедшей издалека ересью становится очень легким, отчего у ереси появляются новые возможности укорениться... Послушаем по этому поводу Белибаста, когда он, в свою очередь, формулирует перед семьей Мори однозначное отрицание свободы воли (однозначность, подорванная фразой «Помоги себе сам, а уж небо тебе поможет» из других белибастовых речей).