Море штормит

Это недописанное письмо нашли меж страниц книги Станиславского «Моя жизнь в искусстве», когда перебирали личные вещи медсестры Осадчей. Накануне с тяжелым ранением ее отправили самолетом в Москву.

СОЛДАТЫ СНИМАЮТ ПИЛОТКИ

День и ночь мимо запыленных каштанов, мимо развороченных, черных от копоти зданий медленно оживающего Петровска тянутся колонны густо рокочущих тягачей. Не снижая скорости, проносятся грузовики с покореженными дверцами и исцарапанными бортами. Снова и снова видавшую виды дорогу метят глубоким следом тяжелые колеса военных машин. Ступая по ней, отмеривая походные километры, солдаты видят уже незнакомую даль. Где-то там, за зеленым раздольем полей и буйным белоцветьем садов, почти зримые встают грохочущие отроги Карпат. Дорога кличет вперед. Некогда оглядываться по сторонам.

Так думал и седоусый, рябоватый старшина, размашисто шагавший во главе отделения автоматчиков. Сердито вздергивая голову, он торопил солдат, хотя и видел и знал, что люди от усталости валятся с ног и от бессонницы у каждого темно под глазами. Но у хутора Михайловка их ждал бронетранспортер. Нельзя было терять ни минуты. Поэтому старшина нахмурился, когда его хлопцы внезапно замедлили шаг и остановились.

— В чем дело?

— Товарищ старшина… — начал было кто-то, но он уже и сам заметил, что привлекло внимание автоматчиков.

На массивной двери полуразрушенного, исклеванного осколками дома, над гривастой головой льва, сжавшего зубами толстое медное кольцо, был прикреплен квадратный кусок фанеры, издали бросались в глаза непривычно звучащие слова: «Музей открыт круглосуточно».

— Так… — неопределенно протянул старшина. Положил руку на цевье автомата, глянул из-под бровей на приумолкших солдат и неожиданно зычно скомандовал: — По одному в музей — шагом марш!

Пустые, с притаившимся эхом комнаты большого и тихого дома наполнились топотом тяжелых сапог, раскатистым гулом голосов:

— Тут, хлопцы, мабуть, темноту за гроши показують…

— А ты думал, здесь тебе театр!..

— Братцы, да нас надули, чтоб я так жил! — шумели солдаты, почти ощупью пробираясь к видневшейся в конце длинного коридора узкой полоске дневного света.

Щуря глаза, они наконец вошли в последнюю комнату, щедро залитую солнцем. Вмиг стихли голоса. Исчезли улыбки. Будто раздвинулись перед солдатами свежевыбеленные, пахнущие известкой стены. Все взоры устремились к единственной картине — небольшому портрету в узкой серебристо-матовой раме.

Чего вы только не повидали, глаза солдата?.. Саднящая боль и крутая ненависть, горькие думы и неизбывная жажда расплаты запеклись в вашей родниковой глубине. Вы видели огонь и пепел пожарищ. Развалины любимых с детства городов. Лесные рвы, забитые детскими телами. Вы ничего не забыли, вы все помните, ожесточившиеся от горя, утомленные войною глаза солдата…

Как же смогла эта картина всколыхнуть ледяную угрюмость, давно сковавшую ваш взгляд?

Молча стояли автоматчики. Не было слов. А воин в бескозырке, изображенный на портрете, казалось, подался навстречу, душой потянулся к каждому из них. Вот-вот дрогнут его плотно сжатые губы и доброе флотское слово «братишки» тепло прозвучит в напряженной тишине.

Старшина окинул взором солдат, и высеченными из вечного камня показались ему их опаленные зноем неподвижно-суровые лица. Смятенно и пристально он снова вгляделся в глаза моряка и медленно снял с головы пилотку. Зашуршали за его спиной гимнастерки. Так же медленно, враз, опустились несколько рук с порыжевшими пилотками.

— Пора… — хрипло выдохнул старшина.

Молча по одному автоматчики вышли на крыльцо. Анна Георгиевна и Сережка тихо поздоровались с ними. Они видели солдат из сада. Но решились подойти только сейчас.

Анна Георгиевна теребила конец переброшенного через плечо платка. У глаз мелко вздрагивали глубоко врезавшиеся морщинки. Сережка, жмурясь от солнца, искоса поглядывал на солдат и боялся только одного: как бы Анна Георгиевна в торжественную минуту встречи с первыми посетителями музея не расплакалась у всех на виду. Хотя, сказать по совести, у него самого терпко отчего-то сделалось во рту. Уж так они ждали этой минуты, так мечтали о ней. Даже цветы посадили. У самого крыльца. «Так не молчите ж, товарищи солдаты. Хоть слово скажите, чуете?! — готов был крикнуть Сережка. — Я не в счет. Вы ж на Анну Георгиевну гляньте. Лица на ней нэма!..»

И, будто угадав его мысли, седой старшина с подпаленными усами, комкая в руке пилотку, глухо спросил за всех:

— Это вы… Это ваша картина?

Анна Георгиевна подняла на него глаза, покачала головой:

— Неизвестный художник… В окопе, должно быть, писал… Мы только раму подыскали…

— Доброе дело — такая картина… — раздумчиво промолвил старшина. — В самую душу… — Горячими шершавыми ладонями он сжал Анне Георгиевне руку.

А широкоскулый, коричневый от загара автоматчик потрепал Сережку по голове и тихо обронил, неловко улыбнувшись товарищам:

— Ежели не воротимся, тогда уж ты, малец, как подрастешь, нарисуй и про нас картину.

— Разговоры! — старшина поправил ремень автомата, надвинул на лоб пилотку. — Дорога у нас. Прощайте…