Море смерти, берег любви

Среди хлама, наваленного на полу, после недолгих поисков удалось откопать открытую банку тушенки с засохшим на дне жиром и плесневелый батон цвета молодой майской травки. Нет, сидя в колодце, мой нос явно чувствовал сквозь шестиметровый слой земли, что наверху меня ждет кое-что вкусненькое… Выцарапав жир из банки, я намазал его на хлеб и в одно мгновение умял батон, который в обычном состоянии скорее очутился бы в мусорном ведре, чем в моем желудке.

Я осмотрел себя. В таком виде появиться на людях казалось положительно невозможным. Я был грязен, как будто последнюю неделю жизни провалялся в сточной канаве, что, впрочем, было недалеко от истины. Мне совершенно необходимо было умыться, привести себя в порядок и, желательно, побриться. Конечно, можно было и не бриться, ведь знакомые девушки всегда утверждали, что трехдневная щетина мне к лицу, я выгляжу мужественным первопроходцем диких лесов Амазонии.

Очистив по мере сил руки и физиономию, я решил, что настало время экипироваться. Порывшись в куче тряпья, сваленного на раскладушке, я выудил одежку прямо по размеру. Это были старый потрепанный армейский бушлат в масляных пятнах и такие же брюки защитного цвета. Бледно-голубая футболка оттеняла благородную голубизну моей физиономии, приобретенную в сыром колодце, однако делала меня похожим на зэка. Что же, повышенный интерес к моей особе столичной милиции был мне обеспечен. Одна надежда – если я прихвачу вот этот старенький рюкзачок, то могу сойти за одичавшего дачника. Кстати, не обманул ли меня слух – вдали только что прогрохотал поезд.

Ударом замотанного тряпкой кулака я разбил стекло, осторожно вынул осколки из рамы и, бдительно осмотревшись по сторонам, спрыгнул на землю. Почти совсем стемнело, и можно было не бояться, что меня кто-то увидит из соседних, более обжитых домов. Сорвав с грядки неизвестный мне зеленый пучок и сжевав его почище кролика, я торопливо зашагал на звук железной дороги. Где находился этот богом забытый поселок, в котором я провел не лучшие дни жизни, я не имел ни малейшего представления, а спрашивать было, естественно, не у кого.

«Великая штука свобода, – радостно размышлял я, размашисто шагая по лесу. – Сравнится ли какое-нибудь другое жизненное ощущение с ее немного горчащим, но таким сладостным вкусом? Ни женская любовь, ни слава, ни удача, ни тем более какие-то презренные деньги – ничто не стоит ее, это я могу вам заявить как человек, временно лишившийся и вновь обретший свободу. О, свобода! Ты – факел, сияющий в ночи, указующий путь заблудившемуся путнику. О, свобода! Ты – путеводная звезда, ведущая меня к новым берегам. О, свобода! Ты – чудесная сладость бытия, не сравнимая ни с одним наслаждением, доступным человеку. Немногим ты достаешься в удел, немногие могут упиваться тобою ежесекундно. Мечтая о тебе в тревожных снах, мы живем без тебя, ощущая в душе гнетущую пустоту и ужасную ненужность. Ибо ты – воздух, без которого человек загибается в три минуты. Ты – кровь, струящаяся по нашим жилам бурными толчками. Ты – смысл нашего существования и его единая цель. Ты, ты, ты…»

Знал бы я, в ту минуту восторженно приветствуя свое освобождение, что недолго, совсем недолго осталось гулять мне на свободе!..

Глава девятнадцатая

Брякнула крышка несгораемого сейфа, зашуршало полотно, падая на пол. Запахло разбавителем для красок, и этот резкий аромат, смешавшись со свежестью ночного дождя, вызвал в Ринате приступ тоски и странного тревожного беспокойства. Яркий свет электрических ламп соперничал с приглушенным светом, лившимся с застекленного потолка мансарды. Опять шел дождь, опять хмурое небо заглядывало сквозь крапчатые стекла мансардных окон, мрачно клубились облака над городом.

Для разгона Ринат решил поработать над старыми эскизами, чтобы перед сеансом с натурщицей немного «расходилась» рука. Но работа валилась из рук, его мутило от одного взгляда на бумагу, он решил взбодриться и осторожно достал из сейфа икону.

Особые условия хранения – вот что было камнем преткновения для заключения договора между ним и патриархией, которая передала ему для реставрации «Благовещение Божьей Матери». Конечно, не обошлось без интриг, но ему давно хотелось поработать с этим гениальнейшим произведением древнерусского искусства, которое искусствоведы приписывали кисти самого Дионисия. Ему, традиционно играющему роль демиурга, мастера, творца, хотелось на короткое время стать смиренным подмастерьем, робким учеником, скромным монастырским иконописцем, чтобы шаг за шагом, мазок за мазком прочувствовать всю картину, все переливы цвета, полутона, неземной колорит, ту характерную игру цвета, которая придает лицу Девы Марии особое свечение святости. Ощутить воздушную ломкость крыльев архангела Гавриила, возвестившего Марие о Божьей благодати, и священный восторг природы перед приходом Христа, и весь дух русского древнего благочестия, который струился от иконы мощным энергетическим потоком.