Море воспоминаний

Последние прочитанные мной слова повисают в воздухе, я глажу бабушкину руку, ощущая ее мягкую, как смятая папиросная бумага, кожу, всю в пигментных пятнышках. Но сейчас я иначе воспринимаю каждую коричневую отметину, каждую мозоль, каждый жесткий, скрюченный сустав. Россыпи темных пятен, которые французы называют «цветами смерти», напоминают о времени, проведенном на залитом солнцем острове в море, где молодая женщина впервые обрела свободу и любовь. Мозоли говорят о яхте с туго надутыми парусами, скользящей по кружевным волнам, о том, как океанский ветер ловит каждый вздох и швыряет его в вечность совершенного голубого неба. А распухшие суставы – это память о захватывающих дух актах любви и мужества, это руки, которые обнимали, удерживали и вели. Целая история труда и материнства; необыкновенная жизнь.

Но это руки, которые должны были научиться отпускать, так же, как и я скоро отпущу эту хрупкую ладонь, которую сжимаю в своей.

В дверь кто-то стучит. Заглядывает медсестра, я поворачиваюсь и вежливо улыбаюсь в ответ на ее белоснежную профессиональную улыбку.

– У вас все в порядке? – спрашивает она более мягким, чем обычно, голосом, из уважения к незримому присутствию смерти в комнате. В открытую дверь проникает поток воздуха, пахнущий освежителями, которые плюются ядовитой химической струей, чтобы замаскировать неприятный запах мочи и дезинфицирующего средства. Он смешивается с ароматом белых лилий в вазе, стоящей на комоде в углу комнаты. Я привезла этот букет в свой прошлый визит. Теперь цветы уже не так хороши, чистые белые лепестки превратились в пергамент и начали тлеть.

Я киваю медсестре, продолжая улыбаться, и поворачиваюсь к бабушке. Дыхание Эллы тихое, слабое, неглубокое.

Жаль, что я не знала историю Эллы раньше. Тогда бы я могла быть ей по-настоящему хорошей внучкой. К счастью, я поняла это до того, как стало слишком поздно. По крайней мере, теперь ее история может быть рассказана. Я надеюсь, что моя мать тоже поймет это сейчас, пока еще не поздно помириться.

Когда я принесла готовую рукопись в комнату Эллы, от волнения сердце почти выскакивало у меня из груди. Как бы она сама написала это? Правдива ли пересказанная мною история?

Она не спала и попросила меня почитать ей вслух, сказав: «Я очень сдала в последнее время. У меня плохое зрение, и мои мысли блуждают где-то далеко, когда я пытаюсь что-нибудь прочесть. Но говорят, что слух – это последнее из чувств, которое мы теряем. Так что прочти, пожалуйста, моя дорогая. Позволь мне еще раз послушать собственную историю».

На неделе у меня появилось необъяснимое чувство срочности. Каждый раз, когда я приходила к ней в гости, чтобы прочесть очередную часть рукописи, она уплывала все дальше и дальше. Иногда она засыпала, пока я читала ей, и тогда я тщательно отмечала это место и на цыпочках уходила, надеясь, что ей снится остров Ре или пляж в Арисейге и двое мужчин, которые любили ее так же сильно, как она любила их.

И сегодня, когда прочитаны последние слова, я сижу молча и наблюдаю, как она улыбается, лежа с закрытыми глазами. И мое сердце наполняется счастьем, что я написала ее историю правильно, и печалью, что теперь, когда она рассказана, появилось предчувствие другого конца. И это тяжелое ощущение сейчас буквально висит в ее жаркой, искусственно пахнущей комнате.

Я думаю, не оставить ли ее спать, но вдруг глаза Эллы широко распахиваются, туманная морская зелень их проясняется, и на несколько мгновений они снова становятся цвета самого глубокого океана. Цвета виридиан.

– Спасибо, Кендра, – говорит она. – Я знала, что ты хорошо расскажешь мою историю. Что ты все поймешь. Что ты напишешь правильно.

– Я отдам рукопись маме, – откликаюсь я. – Надеюсь, когда она прочитает и узнает всю правду, она увидит все в другом свете.

Элла кивает, а затем тонкой рукой указывает на изящную темно-синюю керамическую вазу, пронизанную, будто молниями, прожилками чистейшего золота.

– Это ваза kintsukuroi, да, бабушка?