Море вверху, солнце внизу

Сейчас он как никогда готов был признать, что проблема в ней. Он уже было собрался озвучить это, но язык не повернулся. Он любил сестру, но сейчас само ее присутствие начинало раздражать, не из-за какой-то личной антипатии или специфической черты характера, напротив, всё дело в ее манере задавать неочевидные вопросы, которые, по его наблюдению, повсеместно задают люди другого круга — те, кто не разделяет или не защищает веру. Он практически видел, как у нее по венам бегут вопросительные знаки, словно серповидные эритроциты, как плывут многоточия сквозь и по стекловидному телу ее глаз. Катастрофы и катаклизмы не в силах пошатнуть веру, сказал им как-то отец, опасаться нужно мелочей — настойчивых водяных капель, бьющих в лоб, порезов бумагой меж пальцев, таковы истинные причины падения империй.

Он взглянул на отца, на кожу его век, темную, как сажа. Затем повернулся и уставился в зеленоватые глаза Табби.

— Или в тебе, — добавил он.

Он не совладал с нервами и сразу понял, что этого говорить не следовало. Ребенком она испытала на себе исцеление верой, была живым свидетельством Его силы. Не одну неделю ее так выкручивала лихорадка, что ясность сознания гасла на несколько часов, превращалась в проблесковый маячок. Как Табби сама рассказывала Ларсу, всё, что она помнит, это монотонное гудение, настоящая вибрация от молитв брата и родителей, и то, как это образовывало кокон, охлаждающий и согревающий. Она всякий раз открывала глаза на свет и видела Бога, говорившего одновременно голосами брата, матери и отца: «Если чувствуешь боль, значит, чувствуешь жертвоприношение Агнца на кресте. Если чувствуешь любовь, значит, понимаешь истину рассказанного мною». Сияющий и сверхпространственный лик Божий приблизился и поцеловал ее в чело, превратив пот в кровь, и она пробудилась с лучезарными глазами, исцеленная. Отец до сих пор хранил платок в пятнах крови-пота в обшитой бархатом шкатулке у себя на комоде, и у него вошло в привычку всякий раз прикладывать его к носу и вдыхать запах перед сном, повторяя при этом, что платок сохранил аромат розового масла. Когда он заболел, Табби вложила платок ему в руку, сомкнув пальцы, но обнаружила его в тот же день на полу. Скрепя сердце, она подняла измаранную тряпку и сложила в шкатулку.

— Во мне? — от удивления у нее отвисла челюсть, она уперлась языком в щеку. Руки разомкнулись и опустились. — Когда я переставала ухаживать за ним, молиться за него? Ты думаешь, меня ждут на работе после стольких дней отсутствия?

— Так вот что тебя беспокоит? Твоя работа?

— Нет… если ты такой безгрешный, почему не исцелишь его сам?

Она поднялась и включила свет, поскольку дом постепенно, почти незаметно, окутывали сумерки.

— На что ты смотришь? — спросил Ларс.

Она поняла, кого напоминал ей неподвижный отец. Одного из восьмидесятилетних постояльцев с работы. Совершенно неподвижный и в то же время всё еще живой. Словно отдыхающий, но это лишь так казалось. Глядя на серое одеяло, скрывавшее его дородный живот, на ногу, разложившуюся так, словно это уже другая конечность, предназначение которой невозможно определить, на его лицо, как у младенца, застывшее то ли в восторге, то ли в испуге, она зарыдала. Ларс коснулся внутренней части губчатого запястья отца. Нет, он не спал, он просто умер. Ждать дальнейших указаний или мудрых объяснений было бесполезно. Табби завыла во весь голос и начала рвать волосы, потому что это уже не могло расстроить ее отца.