Морозовская стачка

Сердечко у Танюши колотилось: ах, как она любила своего дядю Петю. И как же ей было страшно за него. Ведь его за стачку в тюрьму посадят, а он не боится. И ведь никто ему не велит все это делать, о чем теперь он говорит с Лукой Иванычем, и ведь не для себя все это он — ради людей. Людям будет лучше, а ему-то? Он-то за людей в тюрьме будет сидеть. И никак ему, никак не поможешь, не отведешь от него беду.

…Бешено раскручивались шпули, летал челнок, бежали нити, и вот уже течет медленная река сотканной материи. Все как бы порознь, а слилось в единое. Стоп! Нитка оборвалась…

Как в жизни. У всякого существа и предмета своя скорость, всякое существо и предмет рождается, живет, иссякает. В движении всеобщем скрытый смысл. Все переходит в другое состояние, как вот эта слабая нить, которая через мгновение станет бязью.

Зернышко — в хлопок, хлопок — в нити, нити — в ткань, ткань станет рубахой, рубаха согреет человека. Зерно, сидя в земле, не осознает всех своих будущих превращений. Даже человеку невозможно охватить мыслью все эти превращения.

— Дядя Анисимыч! — Ваня перед ним, приютский. — Тебя на третий этаж зовут, в уборную…

— Сазоновну мою знаешь?

— Как не знать.

— Будь другом, позови. Нитки рвутся.

Пришла Катя.

— Погляди за машинами. В случае чего, Ваню пришли.

В уборной третьего этажа вокруг Волкова — целое собрание. Увидели Моисеенко — к нему.

— Анисимыч, чем твои станки заправлены?

— Бязь работаю.

— А мы целый месяц молескин, неладная его взяла бы! На кусок целых десять дней уходит, а цену положили один рубль двадцать пять копеек за кусок-то!

— Что же вы раньше думали?

— Расценок не было!

— Анисимыч, — сказал Волков, — ты обещал взяться за наше дело. Довольно с нас!

Лица у всех темные, злые. А злоба — первый враг забастовки.

Улыбнулся Анисимыч во весь широкий свой рот, так улыбнулся, что все увидели — щербатый он. Потому его Щербаком и звали за глаза.

— Скажу, что делать! Нужно получить зарплату пятого числа и взять в лавке харчей недели на две. На все деньги.

Шелухин, плоскогрудый ткач-великан, гневно взметнул руки-лопаты над головой.

— Чо ждать?! Чо ждать?! Получать-то чо?! Айда к Шорину!

Толкаясь, ткачи повалили за Шелухиным. Моисеенко прижался к стенке, пропуская всех, а Волкова ухватил за рукав и вытянул из толпы.

— Подожди.

Они были теперь с глазу на глаз.

— Это самое, то, что они пошли, — пустое дело… Таким хождением ничего не выходишь.

— Ну, если бы один пошел, а то все.

— Еще хуже будет… Ты, это самое, не горячись. Горячиться время не пришло. Как пошабашим, подходи ко мне, вместе из фабрики пойдем… Сам-то ты откуда?

— Из Серпухова, а так-то где только не работал… В Серпухове на фабриках у Карпова и Строкова был, потом — в Москве шорничал, жил в аптеке на Никольской. Квартиры не было. Намаялись. У Морозова, ничего не скажешь, жилье хорошее… Жена у меня ткачиха. Вот и перебрались.

— Ты вот что, как люди придут — утихомиривай. Случится бунт — все пропало… Бунт — стихия, а нам, это самое, нужно подумавши. Забастовка — кто кого, а нам надо, чтоб мы его, Морозова. Понял? Потому деньги надо получить. Так и говори. Получайте деньги, наберите харчей, тогда можно и работу бросить.

— Слышишь? — остановил Волков Анисимыча.

Со второго этажа возвращались от Шорина те, кто работал молескин.

— Что-то быстро они!

В уборную пришел один Шелухин, остальные разбежались по своим машинам.

— Рассчитали меня, — сказал Шелухин, дрожащими руками приглаживая желтые тощие косицы взмокших волос. — Я только заикнулся про молескин, а Шорин кулаком по столу и пальцем мне в грудь тычет: «Твоя фамилия Шелухин. Ты уволен». Наши так и брызнули из конторки.

— Ну, держись, Александр Иваныч! — Моисеенко вдруг ловко, с присвистом, плюнул. — А ты, Шелухин, не дрейфь. Сейчас чем хуже, тем лучше. Себе они яму копают. Помяни мое слово — себе!

«На песках»

I

Пятого января, перед крещением, получили деньги. В тот же день контора объявила, что седьмого, на Ивана Крестителя, будет рабочий день.

— Сама контора день указала! — шепнул Моисеенко Сазоновне.

Запустил станки, но за работой не глядел: о заработке ли думать? От станка к станку обходил своих людей.

— Как пошабашим, почистим станки, собираемся у фабрики и в какой-нибудь трактир пойдем, дело наше обсудить. Имейте при себе копеек десять на чай.

Хоть получка, а деньги не у всех. Жены тут как тут: не пропил бы, кормилец, последнее.

Ни минутки Анисимыч на месте постоять не мог спокойно — пришел час совершить дело жизни его. А в голове словно бы пустота, ни о чем всерьез подумать невозможно, мысли прыгают, тяжесть какая-то наваливается, томление духа и трепет.

Всех предупредил, а день не кончается. Покрутился возле Сазоновны, у станков своих покрутился, Ваню-приютского о чем-то поспрашивал. О чем — сам забыл.

Наконец все.

Пошли из фабрики. Волков его догнал. Вместе вышли. Собралось человек двадцать.

— Куда?

— «На пески», — сказал Моисеенко.