Морозовская стачка

— Вот и хорошо. Утром поднимайтесь пораньше. Все встанем у дверей и никого не пустим на фабрику.

— Верно!

— Вот что, братцы. Я, как обещал, принес черновик с нашими к хозяину требованиями. Читать?

— Читай!

Моисеенко достал листок бумаги.

— Значит, это самое… Первое: «Хозяин имеет право штрафовать рабочего в месяц только два раза; если же рабочий подвергнется третьему штрафу, то хозяин должен его рассчитать. В случае, если хозяин на это условие не согласится, то он должен простить старые штрафы, оставив себе из них пять процентов». — Моисеенко пункт за пунктом прочитал основные требования.

— Молодец, Анисимыч! Всё так.

— Ну, коли всё так — по домам. Языки на привязи, ребята, держите. Кому зря не болтать.

— Скажешь тоже — болтать!

Все поднялись, распрощались.

Волков пошел к Моисеенко. Пили чай, прикидывали, не было ли в трактире предателя.

— Забитый народ, — сомневался Лука, — боюсь, ничего завтра не выйдет.

— Брось ты! — петушился Анисимыч. — Не выйдет ему! Все выйдет. Не все забитые. А кто сробеет, как овец, выгоним из фабрики. Да и не будет робких. У нас, русских, всегда так: терпим, гнемся, а как волю почуем, так беда! И хватит, Лука, об этом. Давай лучше Волкову споем нашу.

— Какую?

— Про Стеньку, — и, разом покраснев от натуги, залился на всю казарму:

Есть на Волге утес, диким мохом оброс
От вершины до самого края,
И стоит сотни лет, только мохом одет,
Ни нужды, ни заботы не зная…

Волков восхищенно крутил головой:

— Ай да песня! Никогда не слыхал. Моисеенко обнял его и залился пуще:

Из людей лишь один на утесе том был,
Лишь один до вершины добрался,
И утес человека того не забыл
И с тех пор его именем звался.

В коридоре шумели. Моисеенко вышел. Толпились казарменские.

— Послушать пришли.

— Верно, хорошая песня. Ступайте и будьте готовы завтра за себя постоять, как Стенька умел стоять. Довольно, поработали на Морозова, пора и посчитаться.

Лука увел Анисимыча.

— Ты чего шумишь раньше времени? Сам приказывал язык за зубами держать.

— Нехай, Лука! Ничего уж Морозов не успеет против нас до утра сделать! В Москве сидит, небось шампанское жрет! Спать легли поздно.

— Сазоновна, — наказал Анисимыч, — как только колотушка пройдет, буди.

И заснул тотчас.

Сазоновна ерошила ему во сне колючие его брови и все думала и все ждала: вот-вот затрещит колотушкой хожалый.

Наших бьют!

I

Деревянный шарик на веревочке щелкал по деревянному бруску — колотушка.

— Вставай, Петя!

Анисимыч вскочил, не открывая глаз, ощупью нашел на столе кружку с холодным вчерашним чаем. Все так же на ощупь, молча, покряхтывая, оделся.

— Лука спит?

— Спит.

— Ладно, не буди!

Накинул ватный зипун, шапчонку с торчащим, как у бобика, ухом, надвинул по самые брови. Сладко потянулся в дверях, зевнул.

Сазоновна была уже готова.

— Ты погоди! Посиди дома. Придешь к смене. А я погляжу там…

Легонько нажал плечом на дверь.

Сазоновна подняла руку, чтобы благословить мужа крестом, а он уже по коридору: топ-топ-топ… Как ежик.

Только вышел из казармы, окликнули:

— Анисимыч!

Гаврила Чирьев.

— Ты чего?

— О вашей сходке Дианову сказали. Он приказал чернорабочих к фабрикам поставить. Поберегись, Петр. Я пошел. Прости. Как бы не увидали.

Убежал.

То ли известие не обрадовало, то ли мороз за шиворот забрался, поежился Анисимыч, сдвинул шапку с левой брови на правую, поглядел туда-сюда: идут люди на фабрику. Пять часов утра.

«Ладно!» — сам себе сказал и, разгоняя кровь, засеменил к фабрике бочком, постукивая нога об ногу, похлопывая по бокам руками.

Близко к фабрике не подошел. В стороне встал.

В дверях — сторожа, у кого дубина, у кого ломик, а у некоторых оглобли.

Задерживаться рабочим не позволяют. Как кто встанет — срываются, как борзые, и сразу драться.

Возле корпуса прядильщиков метался Тимофей Яковлев.

— Стой, ребята! Праздник ведь!

— Праздник-то праздник, — отвечали ему согласно, мешкали, ругались, но все равно шли в свой прядильный корпус.

«Ладно», — сказал себе Моисеенко и подбежал ближе к дверям, чтоб его видели рабочие.

К нему тотчас стали подходить. Набралось человек десять.

— Стойте здесь, не ходите на фабрику!

Побежал к боковым дверям.

И тут его узнали, окружили, спрашивали, чего делать.

— А ничего не делать! Стойте сами и других не пускайте. Вернулся к главным дверям, а все уже разошлись, кинулся к боковым — и там никого.

Еще подошли, узнали, остановились, Волков появился:

— Ну чего, Анисимыч?

— А ничего! Спишь больно долго. Ступай к главным дверям.

Волков пошел, но скоро вернулся:

— Сторожа дубинами гоняют.

— Слышь, Анисимыч, — сказал кто-то из ткачей. — Мы, пожалуй, того, на фабрику пойдем… А то ведь, не ровен час, запишут номер, и вместо одного — три дня оттрубишь. Ты не сердись. Ничего, видно, с нашим народом не поделаешь.

Понурились и пошли.

— Овцы! Истинные овцы! — Анисимыч сорвал шапку и бросил под ноги себе.

Волков поднял шапку, стряхнул с нее снег.