Морские гезы

После чего мы втроем проделал путь от монастыря до иола. Ночной дозор нам не повстречался. Наверное, отрабатывают дыхание в положении лежа в каком-нибудь укромном месте. Отлив к тому времени уже набрал силу. Мы отдали швартовы и, подгоняемые речным течением и морским отливом, быстро понеслись к морю. Появилась ущербная, в последней четверти луна, неяркого света которой вполне хватало, чтобы разглядеть берега и не выскочить на них. Я стоял на руле, а мой матрос помогал бывшему еретику умыться речной водой и переодеться в мои старые шмотки, специально принесенные из дома. Я предполагал, что темница — не самое чистое место, а мне придется много часов провести с Дирком ван Треслонгом в маленькой каюте.

Через сутки с небольшим мы были в Сэндвиче. Там я дал юноше горсть даальдеров и стюверов — его долю из захваченной в монастыре добычи — и пожелал больше не попадаться в лапы инквизиции.

— Мне сказали, что твой дядя в Лондоне. Поезжай туда, найди его, — посоветовал я. — И запомни: ты не знаешь, кто тебя спас. Тебя ночью вместе с остальными беглецами погрузили в трюм рыбацкого буйса и выпустили из него только возле английского берега, на который отвезли на лодке, — сочинил ему легенду. — Твое молчание — залог моей жизни. У инквизиции много осведомителей. Они могут оказаться и среди людей, которым ты доверяешь.

— Я уже убедился в этом! — с горечью молвил Дирк ван Треслонг, после чего поклялся, что отблагодарит меня.

— Если у тебя будет возможность ударить меня безнаказанно, удержись, не сделай этого. Большей благодарности мне не надо, — пожелал я.

— Слишком малая плата за спасение моей жизни! — не согласился юноша.

— Ты даже не догадываешься, как это много и как трудно выполнить, — произнес я.

19

Я перестал набивать в трюм ткани поверх пушек. Незачем возиться с лишним грузом, от которого прибыли всего-ничего, а иол и так загружен по самое не балуй. Оставлял таможеннику деньги на пошлину за покупку тканей, семь шиллингов, — и все были довольны. В Антверпене меня вспомнили и сразу отсчитали по двести двадцать монет за каждую из трех привезенных двенадцатифунтовых полупушек. Их мигом выгрузили и отвезли на склад гарнизона. Наверное, пойдут на вооружение нового корабля. Главный интендант Диего де Сарате подтвердил наши прошлогодние договоренности. Еще четыре и три четверти дюжин пушек — и пожизненная рента моя.

— Можешь и дальше возить. Будем все покупать. У нашего короля большая армия, требуется много пушек, — сказал Диего де Сарате. — Заработаешь еще одну ренту.

— К тому времени я построю большой корабль и начну возить более мощные пушки, — поделился я планами.

— За них и платить будем больше. — пообещал главный интендант.

Мы расстались удовлетворенные друг другом.

Когда я вернулся домой, Ян ван Баерле сразу пришел в гости и сообщил смущенно:

— Твои пистолеты не пригодились.

— Что, передумали нападать? — прикинулся я несведущим.

— Не передумали, но ночью Биллем ван Треслонг, дядя Дирка, напал со своими людьми на монастырь, перебил монахов и освободил всех заключенных, — с гордостью, словно проделал это сам, заявил Ян ван Баерле.

— Не думаю, что это был дядя Дирка, — возразил я. — Когда мы пришли в Сэндвич, Вильям де Блуа находился в Лондоне. Его видели там в пятницу днем. От Лондона до Роттердама больше суток хода на быстром судне и при условии, что на Темзе попадут в отлив, а здесь в прилив.

— Значит, не он сам, а его люди, — не стал спорить шурин. — Всё равно они — герои!

Я тоже не стал оспаривать последнее утверждение.

— Инквизиторы испугались, перебрались в казарму гарнизона и перестали хватать благородных! — заявил Ян вам Баерле с таким видом, будто это была его заслуга.

Этот милый юноша искренне верил, что люди делятся на три сорта: высший, в котором течет королевская кровь, средний — с дворянской и низший — с плебейской.

Его мать Маргарита ван Баерле оказалась более прозорливой. Когда ее сын волочился за девицами, она у себя дома бурно и очень эмоционально, как обычно после разлуки, позанималась со мной любовью. Потом лежала боком ко мне и поглощала меня затуманенным взглядом. Казалось, что на меня смотрят еще и ее соски, все еще набухшие, твердые. Мне всегда хотелось узнать, о чем она думает в это время? Дважды спрашивал, но вразумительный ответ не получил. Подозреваю, что ни о чем. Наверное, гоняет по кругу эмоции, которыми только что подзарядилась, пока они не затрутся, не потеряют сладкий вкус.

— Это ты спас Дирка? — спросила она вдруг.

Мы с ней даже не разговаривали на эту тему, некогда было.

— Это имеет какое-то значение? — ушел я вопросом от ответа.

— Для меня имеет, — ответила она. — Теперь я не так сильно боюсь за сына. Ты и его спасешь.

— Если успею, — сказал я. — Пора бы ему чем-нибудь заняться, а то от безделья в беду попадет.

— Он хочет перебраться в Везель, вступить в армию Вильгельма, князя Оранского, — сообщила она.

У князя прозвище Молчун. Из рассказов о нем я сделал вывод, что говорит Вильгельм Оранский мало потому, что с трудом принимает решение открыть рот, как и любое другое решение.