Морской почерк

Минёр помог старпому выбраться из-за кресла. Старпом бросил в него чистовой вахтенный журнал и стал отдавать команды.

Смирный Хутаба бел, как полотно. Его рука судорожно сжимает рычаг управления кормовыми горизонтальными рулями. Кладу руку на его плечо, успокаиваю:

– Мы справимся, Хутаба! Вы – справитесь!

В центральном посту появился командир и встал за спиной рулевого.

– Лодку чувствуешь, сынок?

– Чувствую, товарищ командир!

– Всплывай, сынок!

– Есть всплывать, товарищ командир!

Все мы только тем и занимаемся, что пытаемся всплыть, а не утонуть.

Секунды и минуты превратились в отдельную жизнь нервов высокого накала.

В центральном посту восстановлен порядок.

Я протиснулся обратно в штурманскую рубку, записал в навигационный журнал координаты и обстоятельства аварийной ситуации, сделал отметку на карте. Включил эхолот, сверил глубину с картой. Доложил командиру:

– Глубина с карты пять тысяч сто метров!

– Есть! – откликнулся кэп.

– Под килем – четыре тысячи семьсот метров!

Смотрю на глубиномер и дифферентометр.

Дифферент удалось удержать на тридцати градусах, но корабль все же проваливается вниз.

Если угол не начнет уменьшаться, то через несколько минут полетят со своих оснований все тяжеленные механизмы подводной лодки.

Будто узнав мои мысли, стрелка дифферентометра стала отходить. Угол уменьшается… Двадцать пять градусов… двадцать… пятнадцать… десять… восемь градусов. На нос. Лодка продолжает падать, глубина погружения увеличивается.

– Ну, милая, всплывай! – гипнотизирует корабль командир.

Предельно допустимая глубина погружения подводных лодок нашего проекта – триста двадцать метров. Прибор показывает четыреста пятьдесят! Красная отметка на шкале давно пройдена!

Мы продолжаем погружаться, но утешаем себя мыслью о том, что заводчане сработали корабль крепким; не зря же на глубиномере оцифровка до пятисот метров!

Два больших винта яростно перемалывают воду за кормой; они пытаются вывинтить нас из пучины поближе к поверхности. Но корабль весит около десяти тысяч тонн. Так просто эту махину не остановить, не вытянуть.

Неужто сейчас раздастся треск, хлопок, прочный корпус не выдержит, вода сомнет лодку, как лист бумаги, и все кончится? Каждый из нас знает физику в необходимом объеме. Мне представилась ужасная картина: срываются со станин срезанные (легко, будто ножом по маслу,) тяжеленные механизмы, может быть, и оба реактора, круша все и перемешивая искореженное железо с телами, с гидравликой, продуктами, пластинами регенерации, со свистом из магистралей воздуха низкого, среднего и высокого давления, паром и криками людей. Вот из кормовых отсеков падает вниз все содержимое технического чуда вместе с венцом природы – людьми, ссыпаясь в мягкую подставленную ладонь Индийского океана…

Встряхнуло, пересыпало, переломало… За несколько секунд… Лодка, ударившись о дно, разворотив морду, ничего не видя и не слыша, стукнувшись и хвостом – кормой, агонизирует взрывами и пожарами еще некоторое время; но потом, затихнув, окончательно похоронив в себе всякую жизнь, умирает сама, превратившись в страшный, видимый только Богу и морским обитателям, памятник погибшим морякам…

Вот так. И все?!!

Возможно, подобным образом погибла американская субмарина “Трешер”.

Но у нас еще есть шанс! Мы пока живы и боремся за живучесть корабля до последней возможности, до последнего вздоха! Каждую секунду!

Глубиномер показал пятьсот метров! Шкала на приборе закончилась. Но, по ощущениям, мы продолжаем погружаться.

Хутаба так и доложил (а ведь он один из всего экипажа сейчас чувствует организм корабля; он – наш врач и священник):

– Глубина пятьсот метров! Лодка погружается!

Прошло еще несколько долгих-предолгих секунд. К стрелкам часов будто привешены огромные многопудовые гири; тиканье отдается колокольным набатом.

“Море – моя могила и купель”, – вспомнилась фраза Алексея Лебедева – поэта-подводника, погибшего в Великую Отечественную войну.

Корабль задрожал всем корпусом и передал дрожь людям. Так нам показалось. Мы переглянулись. Затаили дыхание. Прислушались к кораблю, к тому, что там, за его стальными пределами.

Лица подводников напряжены, сосредоточены. По лбам, щекам, шеям катится крупный пот. И по спинам, и по грудям, и ниже.

В глазах немой вопрос и невероятная борьба: “Верим – не верим!” И надежда! И мольба!

У кого-то – отчаянье: “Не может сейчас все закончиться! Нет”!

Стрелка зашкалившего глубиномера не движется. Лодку трясет крупной, очень ощутимой дрожью.

Если бы перед погружением мы натянули от борта к борту нитку, насколько бы она сейчас провисла?!!

Почему-то именно в этот момент из второго отсека в центральный пост вошел наш уважаемый боцман – старший мичман Стрелец Николай Николаевич.

– Прошу разрешения, товарищ командир.

Кэп сдержанно кивнул. Стрелец положил свою ладонь на онемевшую руку Хутабы.

– Она всплывает! – громким шепотом говорит Хутаба, словно боится вспугнуть всплытие.

Несколько секунд рулевые правят вдвоем.

Боцман прислушивается к кораблю, напрягая все свои чувства. Наконец, просветлев лицом, произносит спокойно: