Московская история

В такси он сел рядом с водителем, и всю дорогу до заводского дома ярость колотила его. Светлана помалкивала, расположившись сзади, и казалась Ижорцеву большой наевшейся кошкой. Что же это такое, как мог он попасть в такую кабалу и почему вот сейчас не возьмет, не остановит машину и не вышвырнет вон эту настырную, наглую бабу! Да кто она, в конце концов, обиженная или сиротка, перед которой не искупить вину до конца дней? В чем его долг, чего он трепещет, — разбил ей, что ли, жизнь? Этой вполне благоустроенной, уверенной в себе, обласканной выдвижениями, премиями, избраниями передовой бригадирше?! Да она, эта слабая женщина, в тысячу раз более безжалостный захватчик и насильник, в миллион раз более крепкий мужик, чем он, Ижорцев. Неожиданный стыд, маленький, жгучий, докучливый, как те укусы в каморке на Горбатом переулке, подшепнул ему, что именно поэтому никогда, никогда он не рискнет сбросить поводок…

— Вон к тому подъезду! — приказала Светлана водителю.

Ижорцев глянул сквозь боковое стекло вверх: во всех трех окнах квартиры Фирсовых сиял свет. На балконе толпились курильщики.

Светлана рывком распахнула дверцу.

— Спасибо, Всеволод Леонтьевич, что подвезли, — сказала громко.

— Валяй, — ответил Ижорцев, — веселись.

Она наклонилась к окошечку и прошептала внутрь машины, озорно подмигнув таксисту:

— А следующим Героем у нас на заводе буду непременно я!

Когда разворачивались, таксист сдвинул на затылок фуражку.

— Блеск баба. Ишь ты…

Ижорцев молчал. «Сэкономь минутки»… Скорее домой. Вот у кого преданность безвозмездная. Вот перед кем долг. Он старался не думать о том, что Аида Никитична, быть может, уже не сумеет вернуть себе прежнего положения на работе. Слишком много упущено времени, в дела ее сектора уже прочно вошел другой человек. Снова придется начинать все сначала, привыкать на новом месте, находить подход к новым людям. Да, предстоит еще ей, бедной, предстоит. Не та работа — где положишь, там и лежит. И это — цена появления Настенки, крошечного человечка, по сути дела вклад ее, Аидиной, жизни в ту, будущую жизнь, из которой самой Аиде не достанется ничего. Это ли не удивительное свойство человека? Это ли не чудо материнства?

«Сэкономь минутки»… и только, только. Вот и все, что она просит для себя. Дорогая, единственная.

— Поскорее, шеф.

— Что, на красный? — засмеялся водитель.

Яковлевы, приехав домой, попрощались с Фирсовым и поднялись к себе. В квартире царила тишина, означающая отсутствие близнецов. Квартира казалась необычно просторной и прибранной. Мягко и уютно поблескивал лак паркета. Мебель приосанилась, сбросила угнетенный вид ожидания того, что по ней в любую минуту могут шваркнуть футбольным мячом или хоккейной клюшкой, прыгнуть на нее с ногами, кинуться с книжкой или магнитофоном. Дом стоял торжественно-спокойный, отдыхающий. Ирина Петровна сняла туфли в передней, неслышно прошла в тапочках в гостиную, опустилась на обтянутый светлой кожей диван.

— Боже мой, Володя. У нас, оказывается, дом, а не медвежатник.

Яковлев снимал галстук. Это было вовсе не трудным занятием, когда ни на левой, ни на правой руке не висело по близнецу. Но близнецы уже начинали помаленьку самостоятельную жизнь, занимаясь в какой-то спортивной секции, и по этой причине вечерами отсутствовали.

Яковлевы блаженствовали одни, пили чай, шелестели газетами, включили телевизор. На экране долго скакали куда-то конники, белогвардеец отстреливался из пистолета, ходила, оглядываясь, разведчица в хорошенькой шляпке. Яковлев смотрел на экран и не мог сосредоточиться на простеньком сюжете. Его заботы были слишком далеки от зрелища, лишенного правды проблем и страстей, не перекликались с ним.

И он, возвращаясь мысленно к «Колору», к заводу, к Фирсову, и болезни Лучича, и к необходимости новых решений, к которым подводило, хочешь не хочешь, время, спросил у жены:

— Ириша, а почему ты сегодня так… отодвинула Ижорцева? Он тебе что, не нравится чем-то?

Ирина Петровна погладила Яковлева по спине, обняла, устроилась подле него поудобнее на диване — все это означало, что она обдумывает ответ.

— А это было заметно? Печально. Нет, я не хотела его отодвигать. Но я, видишь ли, привыкла к Лучичу, Он всегда умел сохранять масштаб.

— К сожалению, существует неизбежность.

— Разве она вынуждает нас отказаться от чувства масштаба?

— Нас — нет. Но не каждый человек им обладает.

— А я тебе про что говорю?

На экране подняли ужасную стрельбу, гибли, истекая кровью, и было понятно, что все это ради революции и счастья народа. Но чувства масштаба тоже не появилось.

В канун дня возвращения Елизаветы Ермашов предупредил Ижорцева, что поедет ее встречать в Шереметьево и с утра на заводе не будет. Ижорцев с головой ушел в отлаживание «критических точек» на «Колоре». Эта его упорная систематичность напоминала прежнего, истаявшего в глубине прошлого мальчишку-пэтэушника, который «прозванивал» электросистему в цехе у Ермашова, кропотливо и преданно.

Тогда у Ермашова не было сомнений — мальчишка «вызвонит». Теперь ошибка не скрывалась в путанице проводов и клеммочек.