Московская история

«Скорая помощь» на перекрестках распугивала сиреной машины, пригвождала прохожих к тротуарам и мчалась одна, остановив все другое, движение, как в почетном карауле у страшного мгновения борьбы жизни со смертью. Я сидела внутри несущегося коробка на чем-то зыбком, неустойчивом, глядя сквозь стекло на захваченные нами улицы. Наша беда неслась по бульварному кольцу, у Никитских мелькнул Тимирязев, невозмутимый свидетель наших первых любовных признаний, площадь Пушкина, перерезанная нами без всяких правил, улица Горького с великолепным сытинским домом, над которым знакомо читались буквы «Труд». Мы мчались в Боткинскую. Когда носилки с Женей вынесли из квартиры, к нам выскочил генерал во впопыхах надетом кителе. Он тут же скомандовал, как нести («Не вперед ногами!)», как держать Женину голову («На вытянутых! Двое вперед!»), сам вцепился в носилки, держал, помогал. Внизу он попытался приказать, чтобы ехали в Бурденко (он сейчас позвонит, там боевой соратник и друг), мне велел не пугаться («Сто раз видел смерть, это не она») и остался затем у подъезда нашего дома, а из-за ворота кителя у него торчал уголок воротника полосатой пижамы. Пока мы ехали, я почему-то все время видела этот полосатый язычок, трогательно нарушавший важность генеральской формы. Врач дал мне валерьянки, думая, что я плачу из-за Жени.

Я больше не хочу ездить по Москве с такой помпой. К тому же второй раз подобная поездка может кончиться иначе. Так, как предсказывал врач-неромантик.

— Скажите, ему сейчас больно? — спрашивала я про Женю.

— Не знаю. Моя профессия лечить, а не чувствовать.

— А если… и правда, поедем в Бурденко?

— Но мы не такси, — он пожал плечами.

Когда же это Женя начал ссориться с Яковлевым? Не припомню теперь; но заметила я впервые их рознь в день вручения Государственной премии. За «Колор».

Степан Аркадьевич подвез нас к Спасским воротам Кремля и, поднимаясь по крутым ступенькам бокового входа, я, вцепленная в локоть Жени, думала о каких-то пустяках: чтоб не соскользнула резинка, удерживавшая на бедрах длинный подол платья. Этот фокус придумала моя мама, посчитав, что неудобно будет мне идти по улице в длинной юбке. Высокие каблуки скользили по торцам мостовой, отполированным легким морозцем. Был февральский яркий денек. Мы шли с Женей под руку по той части Кремля, куда обычно не попадают ни туристы, ни гуляющие посетители; это его деловая, рабочая часть, где совершается управление государством; и сознание, что сейчас я войду в здание, где жил Ленин, где он ходил по коридорам и лестницам, касался ручек дверей, которых и я смогу коснуться, и в зале, куда мы направляемся, он проводил партийные съезды, и я увижу те самые стены — делало меня почему-то отключенной, вялой, неловкой и невнимательной.

— Шевели ногами, — шипел Женя. — Что там у тебя, гвоздь в пятке, что ли?

Он не походил на счастливца, которому вскоре вручат почетный золотой знак. А впереди нас легко и стройно шли Яковлевы, и у Ирины Петровны не скользили каблуки и не вылезал из-под шубки подол. Они шли рядышком, ласково и серьезно, как в те вечера, когда мы преследовали их с подружкой, завидуя чужой любви. Да, мне недоставало роста Ирины Петровны, ее устойчивых прямых ног, ее спокойного лица, и всего того, что умела и могла она и что никак не удавалось мне.

Другие шли достойно и красиво, а Женя волок на буксире свою клушу. Короткая каменная кремлевская улица кончилась, открылась небольшая площадь, обсаженная елями, и строгий, классически чистых линий, портал казаковского Сената. Огромный зеленый купол этого здания с алым стягом привычно виден всем, кто смотрит на Кремль с московских улиц. Но я, очутившись вблизи, вдруг запнулась, отяжелела от щемящего чувства — нежности к Москве. Это было ощущение истинной ее вечности; ее неприхотливой русской щедрости, так не гордо обладающей своей красотой и потому немыслимо великодушной. Я остановилась перевести дух. Женя взглянул мне в лицо и замолчал.

В раздевальне Ирина Петровна улыбнулась мне и кивнула идеально причесанной головой, а я в этот момент пыхтела, пытаясь сдернуть под шубой чертову резинку, вцепившуюся в юбку намертво и скрутившую ткань у меня на боках твердым валиком. Женя стал помогать мне, и вдвоем мы образовали довольно странную пару, неизвестно чем занимающуюся возле стенного зеркала.

— Ничего, улыбайся, — велел Женя сквозь зубы. — Сейчас я ее перегрызу к чертовой матери, эту резинку.

— Не оторви ее вместе с юбкой, — попросила я.

Премию «За создание первой в стране поточной технологии, разработку и внедрение производства цветных телевизионных аппаратов» получили втроем: Женя, Ирина Петровна и Павлик. В списке, представленном на соискание, были еще Рапортов, Лялечка Рукавишкина и Ижорцев, но Комитет ограничился только тремя кандидатурами. Именно этим я объясняла себе нервное настроение Жени в день, который каждый нормальный человек назвал бы счастливым.