Московская история

— Чему это вы радуетесь, Евгений Фомич? — подозрительно спросила Лялечка Рукавишкина. — Смотрите, еще сглазите что-нибудь, тьфу, тьфу, тьфу.

Весь его, ермашовский, штаб уже в полном сборе заседал в директорском «ателье» «Колора». Раскладушка была «складена» и для маскировки прикрыта газетой «Известия».

Лялечка Рукавишкина, уехав после свадьбы с мужем, дельным инженером, в Казахстан, сначала совсем исчезла из поля зрения Ермашова. В большинстве случаев людей связывает общая работа, в наш деловой век редко какой росток приязни устоит, не увянет, вырванный из благодатной почвы совместных ежедневных интересов. А судьба у каждого своя. Лялечка ушла своей дорогой, это было естественно. Миновало некоторое время, Ермашов стал директором, потом добился разрешения на начало строительства «Колора». И вот в один прекрасный день Лялечка вернулась в Москву и попросилась обратно на завод. Ермашов не спрашивал, что у нее там стряслось с мужем. Но Лялечка сама сказала, что разрыв у них окончательный, что у мужа там оказалась его прежняя подружка. Эта подружка вовсе не собиралась мириться с появлением молодой жены приятеля в их поселке, она поносила и ругала Лялечку на всех углах. Лялечка испуганно терпела и сидела дома почти взаперти, муж тоже со страхом выходил в первые дни на работу. Потом он стал где-то задерживаться. И все чаще не являлся к ужину, а то и отсутствовал до рассвета. Спустя год у той мужниной подружки родился ребенок. И все «дамы» в поселке принялись намекать Лялечке, что ей лучше бы уехать. Без стеснения объясняли ей, что она чужачка, вклинившаяся между двух сердец и теперь разбивающая счастье созданных друг для друга людей. Лялечка все терпела, стыдилась, молчала. Притаилась как мышь под метлой одиночества. В один из вечеров к ней пришел незнакомый человек, средних лет, грубоватый и вкрадчивый; он отрекомендовался сослуживцем и другом ее мужа. Этот человек сообщил, что Лялечкин муж мечтает о разводе, хочет иметь другую семью, воспитывать своего ребенка. И что Лялечкино упорство все равно ни к чему не приведет. Лялечка оскорбленно сорвалась, от отчаяния заявила ему, что пожалуется руководству. С того дня муж больше ни разу не явился домой. Через месяц Лялечка осталась абсолютно без денег. У нее кончались продукты, никто из соседей с ней не разговаривал. Только вслед бросали довольно громко: «Злыдня. Хочет лишить ребенка отца». У Лялечки от голода начали вертеться перед глазами красные колеса. Она ненавидела мелькавшие везде в поселке знакомые лица, плохо различала лица встречных прохожих, но однажды ей показалось, что она видит перед собой испуганные глаза мужа, и тогда ее начало рвать прямо на улице. Никто не подошел к ней, никто не помог. Ее изумляли жестокость и равнодушие этого маленького сплотившегося на основе «защиты интересов ребенка» мирка. Во всем этом было какое-то неразумное, страшное, животное подобострастие. Лялечка не понимала, как люди, столь яростно защищающие росток будущего человека, могут быть так немилосердны к человеку ближнему, страдающему несправедливо, не по своей вине, безжалостно втянутому в чью-то трагическую ошибку.

Ермашов слушал ее и чувствовал, как холодный ужас его собственных несправедливостей оживает, ползет к груди. Он вскочил из-за стола (разговаривали они в его кабинете) и резко сказал:

— Хватит, Ляля, давай без излишних подробностей. Как ты выбралась-то?

Лялечка опустила лицо, оно закрылось от Ермашова огненно-рыжей шевелюрой.

— Пришла домой, написала записку, вывесила на дверях: «Уезжаю. Принеси мне деньги на билет». Ну, и подсунули под дверь три десятки.

«Ах, на общий вагон, — подумал Ермашов. — Гад, какой же гад».

Зачем же был ресторан Прага, ошалевший лысенький молодожен, слезы, надежды, переворот Лялечкиной судьбы? Зачем люди творят бессмыслицу, не стыдясь и не пугаясь пустоты и бесцельности своих занятий? Ермашов был рад, что Лялечка вернулась. Она была нужна ему. Она стала близким соратником во всей этой эпопее с заводом.

Теперь они с Рапортовым рядышком сидели за длинным раскладным столом для заседаний и пили из чашечек черный кофе. И оба с осуждающей серьезностью смотрели на легкомысленно настроенного Ермашова.

— Погоди веселиться, — предостерегающе буркнул Рапортов. — Еще не спето столько песен.

— Еще звенит в гитаре каждая струна, — подтвердила Лялечка.

И звук несуществующей струны явственно отозвался в Ермашове: во мгле потайных мыслей мелькнули мчавшиеся кентавры, ушастый Збуй и легкое прикосновение незнакомой, непонятной женщины. Он понял, что вернется туда. К прошлому или к будущему — это было одинаково притягательно, одинаково захватывающе. Предсказание сулило удачу. И душа затомилась от нетерпения.

Глава вторая Борьба

И Ермашов, генеральный директор объединения, в ту самую минуту — минуту Осуществления — вспомнил про свой черный час, пройденный, пережитый. И как всякий человек в такое мгновение, он с необыкновенной ясностью увидел теперь, над какими обрывами пролегал путь и каким чудом был тот «волосок», не раз удерживавший его.