Московская история

Этот беспричинный смех почему-то встревожил Лучича. Он подумал так, как раньше не думал: смейся не смейся, а Ермашов все же ди-рек-тор, в каком-то смысле хозяин завода, облеченный всеми полномочиями руководителя, и его голос может стать решающим. Даже эта его любезность, его мельтешение, его необидчивость и как бы отсутствие властности есть именно признак нарастающей силы. А сила — в целеустремленности. Когда есть цель, к ней обязательно примкнут соратники, единомышленники и просто те, кому хочется украсить смыслом свою однообразно устроенную жизнь. Лучич старался сохранить лад на заводе, Ермашов этот лад грозил рассечь. Появятся не только сторонники, но и противники, начнется борьба, кому-то отдадут предпочтение, подтолкнут, кого-то отодвинут в сторону, — обычные игры человеческого коллектива. Пойдут на растрату силы, нервы, отодвинется на второй план работа, какая уж тут работа, когда начинается суетня! За свою долгую жизнь Лучич привык к нехваткам и не боялся их, потому что всегда уверен был в конечном преодолении: не хватало электроэнергии, металла, вольфрамовой нити, станков — и все оставалось позади. Но только одно, он знал, никогда и ничем не преодолеть: нехватку хорошей, добросовестной работы. Этого он боялся как огня. Если люди начинают отмахиваться от работы, им не до нее, они заняты другими вещами, — такого урона не восстановить.

Лицо завода давно сложилось, а Ермашов посягал, сам того не ведая, на его пластическую операцию, и из стареющего красавца мог получиться молодой, но урод. Лучич понимал, что Ермашов уже не прежний мальчишка, которого можно и осадить; тут если сопротивляться и защищать завод, неминуем конфликт. Ермашов тянул к потребительской, коммерческой деятельности производства, к его рыночному эффекту. Настала коварная мода: эксперимент в Щекино многим вскружил голову, у многих проскальзывало что-то насчет «нового пути», но Лучич видел его половинчатость, его обреченность, заложенную уже в том, что это лишь эксперимент, искусственно оторванный от общей системы. У завода была высокая и ясная, независимая от конъюнктурных бурь позиция. Лучич не видел необходимости привносить сюда элементы иной экономической системы, которая чудилась ему в щекинском эксперименте. Завод держался на своих традициях, они выковались на опыте многих десятилетий. Именно в этом был источник надежности. И точка опоры для всех звездовцев. Ермашов мог внести неуверенность, и тем, кто не сумеет и не сможет работать «эффективно», дать почувствовать их бесполезность. Нет ничего разрушительнее и необратимее беспомощности.

Алексею Алексеевичу казалось, что теперь, после ухода Гриши, он остался хранителем завода. Ермашов по молодости не мог помнить, от чего они в свое время старались избавить производство. «Инициатива»… Да это маска унизительной коммерческой подоплеки, от которой давно уже не зависят звездовцы. Гордость удалого приказа: «Любой ценой» — вот на что они способны, именно потому они «его величество рабочий класс». Монолит, в нем вся суть. Монолит мог откликнуться на приказ Родины, мог вершить чудеса, вопреки всем экономическим путам, мог делать любую продукцию. Ермашов же ставил именно продукцию во главу угла. Он думал о цветных телевизорах в первую очередь. А ощущением монолита он не дорожил. Нет, надо действовать. Пора действовать, приходится действовать.

Лучич грузно перевалился на подлокотник, вздохнул, поскрипел креслом и, сняв трубку, позвонил министру.

Дома Ермашов обнаружил записку от Веты:

«Уехала в командировку. На две-три недели. Суп в холодильнике. Будь здоров».

Неизвестно почему, но абсолютно простой текст записки расстроил Ермашова. «Суп в холодильнике…» — бормотал он в раздражении. — «Суп в холодильнике… Да зачем мне суп?» Суп в холодильнике казался издевкой над здравым смыслом, как горящая под шелковым абажуром лампочка в развалинах рухнувшего от бомбы дома.

Ермашов держал записку в руке, шевелил губами, повторяя про суп, и соображал, что место командировки обойдено в записке молчанием. Вряд ли тут крылся умысел, скорее всего простая торопливость. Нет, дело не в этом, а в чем-то другом, — в ее отдаленности, которую только сейчас он осознал, и то лишь потому, что она уехала. Елизавета уехала не потому, что командировка, а потому, что отдаленность. Так имеет ли значение куда? И даже на сколько?

За окном, на примыкавшем балконе Фирсовых, воробьи затеяли отчаянный галдеж. Крошечные комочки, растопырив перья, орали такими гигантскими голосами, что важность их борьбы за собственные интересы внушала невольное уважение.