Московская история

«А может быть, и я, — вдруг подумал Ермашов, — воюю и лезу на рожон, как эти воробьи, не зная своей незначительности? Какая разница, кто именно сделает цветной телевизор, людям-то все равно. Лишь бы у них было. Это мне надо, я хочу, я чирикаю и клююсь, убежденный в своей величине. А на самом деле? Обойдутся без меня. И истинный смысл, главное в моем существовании лишь то, что происходит у нас с Елизаветой. Она и я, разве мы можем в наших с ней отношениях заменить себя кем-то? Смешно. Никто вместо нас не произведет любви, сочувствия, внимания, никто за нас не создаст нашу семью; тут мы незаменимы, тут мы истинные гиганты, тут мы главные воробьи. Заблуждение считать что-нибудь важнее этого. Но я все же считаю. Я урод».

Он думал, осаживал себя, стараясь всему придать правильные пропорции. Елизавета ускользнула, он старался, но не мог следовать лишь за ней, ему становилось скучно, однобоко, томительно, хотелось вырваться на свободу, на простор, к заводу, к людям, к спокойной грации Ирины Петровны, к бесшабашной лихости таланта Фестиваля… Но нет, все это, даже собранное им в мыслях вместе, одно к одному, не могло оправдать его убежденности в своем праве на осуществление мечты. Его мечта — его личное дело, но причем здесь общество? Оно вправе принять его услуги, вправе отринуть. Оно само выбирает того, кто ему нужен. Если не ты — страдай, но не пытайся представить это трагедией общества. Вот Елизавете ты нужен, по-настоящему только ей, отсюда и следует танцевать. Уже многие люди вокруг, стоит это заметить, в выборе жизненной позиции учли, что главное — семья, и на семью направили все свои интересы, желания, энергию, ненасытность, для работы оставив лишь спокойную умеренность, элементарное присутствие от и до.

В коридоре раздался звонок, Ермашов пошел открывать. Явился Павлик, в широком пиджаке, постукивая палкой, громогласно веселый.

— Фомич, прошел слух, что милейшая Елизавета Александровна в командировке. Вот, подумал я, открылось местечко, где можно нынче пошалить.

— А-а, — сказал Ермашов. — Заходи.

Павлик метнулся по коридору туда-сюда, как невзначай залетевшая оса, потом решительно завернул на кухню.

— Вот здесь хорошо будет. Как говаривал наш замполит, от начальства подальше, к кухне поближе. Самое милое дело!

Ермашов следовал за ним покорно и как-то безучастно. Он обрадовался неожиданному приходу Павлика, но сам еще не прочувствовал своей радости.

Павлик оглядел чистые посудные полки, шедевр Таниной деятельности, выбрал табуретку в углу у окна и плюхнулся на нее, выставив вперед негнущуюся ногу.

— Что же это вам, Евгений Фомич, до сих пор квартиру не дают? Небось запамятовали?

— Должно быть, — Ермашов подумал о квартире мимоходом, и в сознании мелькнули не мысли, а картинка их переезда сюда, веселая суетня Севы Ижорцева. Яковлев в трусах, застрявший на лестничной площадке с мусорным ведром. Новая квартира? Ах да, квартира. Скоро будет. А Яковлев, в сущности, тоже придерживается точки зрения Лучича. Вот что!

Павлик копошился, вертелся на табуретке, роясь в просторах своего пиджака, и на поверхность вскоре была добыта бутылка с завинчивающейся крышечкой. Это действие Павлик сопроводил взглядом факира, который имел в виду сфокусничать иное, но вот что получилось.

— Вроде бы нет причины, — усомнился насчет бутылки Ермашов.

— Причина неволит, а мы по свободному согласию. Причина требует строгого разговора, а мы для беседы-непоседы опрокинем чарочку. Иной раз я, дорогой мой Евгений Фомич, начинаю себя чувствовать сразу в двух местах, здесь и под Нарвой, где она схоронена, вторая моя точка опоры. На двух ногах свойственно человеку стоять на земле. Потом двумя сразу под землю — нырк. А я одною уже испытал — нырк, а второю держусь, стою. Я и тут и там, Фомич. Это совершенно особое чувство. Вам, двуногим, неведомое.

Ермашов полез в посудный шкафчик за рюмками. Их хозяйство все еще пребывало на студенческом уровне, и он подумал, что молодежный стиль в их семье сохранялся из-за оттягивавшегося появления детей.

— Когда жена отбывает в командировку, — пробормотал он, — куда-то автоматически исчезают и многие необходимые вещи.

— Это ладно, это поправимо, — утешил Павлик. — Хуже, когда они исчезают по какой-то другой причине.

Ермашов открыл холодильник, вспомнив про суп.

— Суп в холодильнике.

— Что? — переспросил, недослышав, Павлик.

— Говорю, в холодильнике есть суп, — Ермашов достал зеленую запотевшую кастрюльку.

— Это здорово, — сказал Павлик.

Ермашов зажег газ, водрузил на конфорку зеленую кастрюльку.

— В конце концов, надо смотреть на дело по-государственному.

— Тю! — ворохнулся Павлик. — Что я слышу, Фомич, какие интонации. А это кто — государство?! Слышу рабский крик: «Пади»! Падем, по нас проскачут! Хватит, Евгений Фомич, кроме нас нет нас.