Московские джунгли

Она не заснула – провалилась в черную многочасовую бездну…

И там ее встретила мать. Ее родная мать, которую она не помнила. Только голос, искаженный рыданиями… А во сне – голос звучал нормально, и мама выглядела веселой, румяной и очень молодой. Совсем девчонка, года двадцать три, не больше. Хорошенькая, круглолицая, большеглазая, румяная, из-под меховой шапки вырываются золотистые завитки – ну точно кукла, красивая кукла, такая же, какую привезли для Дебден из большого города.

Дебден. Ее звали Дебден. Лилю звали Дебден. Ее настоящее имя…

Ее мать звали Ольгой, но отец называл ее по-своему – Олья.

Ее отца звали Учур.

У них был самый большой чум, сверху деревянный, изнутри – из шкур оленьих, собачьих и волчьих.

Дебден была единственной дочерью. Она любила родителей. И родители любили ее. Но они не должны были ее любить. По какой-то причине они не должны были ее любить. И был кто-то, кому она принадлежала на самом деле. Он был огромный, как олень, пушистый, как песец, зубастый, как волк, и он умел летать, и он умел скользить по снегу, не оставляя следов, и ночью он кружил возле их чума, и заглядывал в ее сны, и ждал, ждал своего часа: когда ее сделают настоящей и он сможет войти в ее тело. Ему нужно было только это – войти в ее тело, когда она подрастет, когда ее тело наполнят силой, как чашу горячим молоком, и откроют перед ним, протянут ему, как миску собаке, и предложат сами: «Пей!»

Она это знала, она этого боялась, и мать боялась, но покорно ждала, когда это случится. А отец не выдержал и убил олененка, прямо в тот момент, когда Дебден его гладила, убил маленького олененка, и кости его завернул в детскую одежду, потом – в одеяло, потом – в шкуру, потом – в бересту, чтобы поднять на дерево, как это сделали бы, если бы умерла Дебден. Если бы она умерла, она бы с дерева легко дотянулась до звезд и взошла бы на Млечный Путь, прошла по нему и спустилась обратно, и с тем молоком, которое отец изливал по ночам в тело матери, она бы вернулась в ее тело и родилась бы снова у них. Но поскольку она была жива, поскольку отец обманул богов, у них не будет детей, пока не сгниет береста и шкура, пока не упадут на землю косточки олененка… А значит – никогда.

Мама обнимала Дебден, целовала теплыми и нежными губами в щеки, в брови, обнимала, одергивала на ней меховую шубку, поправляла шапочку, что-то ласковое шептала, что-то сладкое, как густое молоко из железных банок, которое так любила Дебден, но что – Дебден не могла вспомнить.

А напиток, которым напоил ее отец, был горьким, и она пыталась выплюнуть, но испугалась отца, его гнева, его страшных глаз, и, кривясь, выпила до дна. Ей за это дали сладкого густого молока, но она заснула раньше, чем съела все, что налили ей на дно миски. Она заснула – и проснулась среди чужих людей, в чужом, огромном, странном доме, и началась ее новая жизнь, чужая жизнь.

И тщетно ярился тот, огромный, как олень, с мехом, как у песца, с волчьими зубами. Ее не наполнили силой. Ее не раскрыли. Она осталась – как кусок дерева, из которого не выдолбили чашу… До того дня, когда она увидела будущее своих подруг. Тогда в ней что-то переменилось. Она была все еще закрыта, но начала заполняться горячим молоком силы. Этого не должно было случиться, но это случилось.

И он, тот злой дух, которому отец ее обещал, почувствовал это. Придет зима – и он вместе со снеговыми вихрями прилетит за ней. Он попытается вскрыть ее и войти в нее. Он это сделает. Потому что ему обещали.

– Я всегда делаю то, что обещаю, – сказал отец.

Это точно был его голос, а Лиля думала, что забыла.

– Я один раз нарушил обещание, потому что полюбил тебя.

– Ты убил мою маму… Ты убил тетю Оксану!

– Я убил обеих твоих матерей. Олья повесилась на том дереве, на котором я похоронил оленьи кости, в день, когда тебе исполнилось двенадцать лет. Она не могла больше жить пустой жизнью – без ребенка, без любви, без надежды. Оксана… Оксана нарушила договор. Я наложил на нее заклятье давно. Я не стал его снимать: я платил ей по договору – и она заплатила по договору за свой промах.

– Ты хуже, чем он… Этот… Пушистый, с зубами…

– Нет. Я не хуже. Я суров, как воин. Я защищаю свой народ. Мне приходится принимать жестокие решения. Убивать одного – ради блага многих. Я шаман, а значит, я воин духа.

– Ненавижу тебя.

– Это не важно. Важно другое…

– Что?

– То, что ты не просто ребенок, как мы все думали.

– Я – актриса, – почему-то сказала Лиля.

Отец усмехнулся. И исчез. А она проснулась.

…Проснувшись, Лиля никак не могла сообразить, где она, сколько времени, что происходит. Пришлось посмотреть на экран телефона, чтобы понять, сейчас семь утра или семь вечера. С трудом добрела до сверкающей чистотой ванной. Долго стояла под горячей водой. Надела свою старую домашнюю одежду. Поела винограда, принесенного вчера Аленой.

Надо было жить дальше. Надо было купить ячейку в колумбарии и заказать доску для тети Оксаны. Надо было вернуться к работе. Лиля так резко все бросила, ей казалось – жизнь кончается и уже ничто не будет важно… А теперь ей было страшно: вдруг ее не возьмут обратно?