Москва, 1941

Михаил Михайлович Пришвин записал в своем дневнике: «Паника произошла при отъезде правительства. Вслед за правительством бросились бежать все наркомы с распоряжением сжигать архивы. В Москве стало тепло. Рабочие на заводах были сняты без расчета, платили кое-кому колбасой.

Тут фокус трагедии: возвеличенный “пролетарий” и его антипод живой рабочий. Паника от правительства перекинулась на население. Все бросились за дело спасения жизни двумя средствами: 1) бегством, 2) запасом продовольствия. На площади один приличный гражданин прижал к груди, к хорошему пальто четыре подлещика. – Где получили? – По карточкам. – Другой четыре коробки конфет. Третий вез санки, и за ним шла его жена. Те, кто оставался, были веселые, кто убегал – скучные».

Сам Пришвин вывез из Москвы свой архив и с горечью смотрел, как дворники на тележках везут домовые книги. «У нас в доме не было топлива, а теперь оказалось, все радиаторы горячие и в ванне горячая вода. Топливо явилось от архивов … Государство сжигает свое слово, а я, личность, с великим риском для жизни выхватываю свое Слово».

А вот Георгий Эфрон, переживший падение Парижа, не унывал и думал о совсем, казалось бы, никчемных в этот момент вещах: «Сегодня попытаюсь съездить на Можайскую улицу, узнать, как обстоят дела с занятиями по иностранным языкам. Я пишу “попытаюсь”, так как туда можно попасть только троллейбусом, а троллейбусы лопаются от народа: люди даже лезут на крышу!» Скорее всего, он видел троллейбусы, которые шли по Покровке на восток, а вот желающих ехать на запад, на Можайскую, едва ли было много. «Москва производила впечатление вымершего города. Улицы были почти пустынными. Метро хоть и работало, но в вагоне было всего 1–2 пассажира. Большая часть магазинов была закрыта. По-прежнему было достаточно только одного кофе в зернах. Но его никто не покупал», – так запомнились дни после «московской паники» Николаю Фигуровскому. Он как доктор наук был освобожден от мобилизации, но в ноябре добился направления в войска, став начальником Химического отдела в штабе 6-й армии.

Паника в верхах

Первого секретаря МГК ВКП(б) Щербакова принято считать одним из главных организаторов обороны Москвы. Действительно, как лидер московской партийной организации он очень много сделал для этого, но в дни «московской паники» Щербаков повел себя не лучшим образом. Об этом не сговариваясь пишут в своих воспоминаниях Иван Серов и Георгий Попов. Серов вспоминает, что во время волнений рабочих на заводах он застал Щербакова в кабинете Берии. Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: «“Ой, что будет!” Берия прикрикнул на него: “Перестань хныкать!”».

Георгий Попов рисует еще менее привлекательный портрет. В первый день паники он приехал в Московский совет партии. «Однако там было безлюдно. Навстречу мне шла в слезах буфетчица Оля, которая обычно приносила нам чай с бутербродами. Я спросил ее, где люди. Она сказала, что все уехали.

Я вошел в кабинет Щербакова и задал ему вопрос, почему нет работников на своих местах. Он ответил, что надо спасать актив. Людей отправили в Горький. Я поразился такому ответу и спросил: а кто же будет защищать Москву?