Москва, 1941

На следующую ночь налет повторился. Несмотря на ряд проблем, отражение налетов прошло на высоком уровне и сильно охладило пыл люфтваффе.

Первые бомбардировки привели к панике и связанными с ней жертвами среди мирного населения. «Днем, в 16–17 час., 23 июля в районе ст. «Арбат» была сброшена фугасная бомба. Воздушной тревоги еще не было. Население в панике бросилось к станции, где вследствие паники при падении на лестнице было задавлено 46 человек со смертельным исходом». Вообще 23 июня Арбатско-Покровской линии (ныне это Филевская линия) сильно не повезло. Еще одна бомба прямым попаданием пробила перекрытие тоннеля на перегоне «Смоленская» – «Арбат». Взрывной волной, осколками и обломками перекрытия было убито 14 человек и до двух десятков тяжело и легко ранено. Отверстие было оперативно заделано, однако эта «заплатка» на потолке тоннеля до сих пор напоминает о том трагическом июльском дне. Было прямое попадание и в метромост – пути были повреждены, а в самом сооружении появилась трещина. Его восстановление длилось 2 дня.

Если для московской ПВО это была работа, к которой она готовилась долгие годы, то для москвичей воздушный налет, его отражение, необходимость прятаться в бомбоубежищах и последствия бомбардировок были совсем новым, незнакомым ранее опытом.

На платформе станции «Маяковская» установлены кровати для женщин с детьми. Остальные категории граждан должны были находиться в тоннелях. («Наша Москва»)

Михаил Михайлович Пришвин заходил в эти дни к Фадееву и, возвращаясь домой в Лаврушинский, был застигнут воздушной тревогой в метро: «В метро … объявили тревогу, и я провел час … и в поисках места на рельсе прошел под землей от ст. Дзержинская до Кировской. Духота, масса людей в подземелье… чужих людей с общей участью».

Его сосед Всеволод Иванов дежурил в этот день на крыше их дома. И не только наблюдал первый налет на Москву своими глазами, но и принимал в его отражении непосредственное участие:

«Самолеты – серебряные, словно изнутри освещенные, – бежали в лучах прожектора словно в раме стекла трещины. Показались пожарища – сначала рядом, затем на востоке, а вскоре запылало на западе. Загорелся какой-то склад неподалеку от Дома Правительства, – и в 1 час, приблизительно, послышался треск. Мы выглянули через парапет, окружающий крышу дома. Вижу – на крышах словно горели электрические лампочки – это лежали зажигательные бомбы. Было отчетливо видно, как какой-то парень из дома с проходным двором сбросил лопатой, словно навоз, бомбу во двор, и она там погасла.

То же самое сделали и с крыши Третьяковской галереи и с ампирного домика рядом с галереей. Но с одного дома на набережной бомбы сбросить не могли и я, днем уже, видал сгоревшие два верхних этажа. Зарево на западе разгоралось. Ощущение было странное. Страшно не было, ибо умереть я не возражаю, но мучительное любопытство, – смерти? – влекло меня на крышу. Я не мог сидеть в 9 этаже, на лестнице возле крана, где В. Шкловский, от нервности зевая, сидел, держа у ног собаку, в сапогах, и с лопатой в руке. Падали ракеты. Самолеты, казалось, летели необычайно медленно, а зенитки плохо стреляли. Но все это, конечно, было не так».