Москва 1979

Справа, наискосок от кухни, кабинет Вадима Егоровича, ключ в замке. Старомодный письменный стол, покрытый зеленым сукном, похожий на биллиардный. Потертое кожаное кресло, книжные шкафы с казенным собранием сочинений Ленина в темно-синем переплете, Большая советская энциклопедия, — старое издание с золотым тиснением, техническая литература. Эти книги никто никогда даже не открывал. Бюстик Карла Маркса на столе, чернильный прибор с кремлевской башенкой, стопка американских научных журналов, железная лампа с зеленым стеклом, — тоже все казенное под инвентарными номерами. Вдоль стены кожаный диван, в дальнем углу сейф в рост человека.

На столе много бумаг, папки с чертежами и текстами. Как и все комнаты, кабинет темный, и, от того что редко открывали окна, сыро и густой запах табака. Борис поставил корзинку на пол, сел в кресло, просмотрел бумаги на столе. Это материалы к новому Пленуму ЦК КПСС, которые раздают всем будущим участникам. Статистические данные, какие-то таблицы, графики роста экономики, — макулатура, ей в холодную зиму только печку истопить. Борис выдвигал ящики стола. В них папки с документами, видно, что не новыми, с краев бумага захватанная.

Наградной пистолет в деревянной шкатулке с резной крышкой, несколько коробок с патронами, несколько нераспечатанных коробок с авторучками, — видимо, чьи-то подарки. В другой шкатулке какие-то памятные знаки, юбилейные медали… Все не то. Борис поднялся, — подошел к шкафу, поднял руку, сдвинул в сторону модель военного самолета на блестящей подставке. Под ней фигурный ключ.

Борис подошел к сейфу, открыл замок и повернул ручку. Он перебирал содержимое сейфа минут десять. Наконец выбрал две бордовые сафьяновые папки, с золотым тиснением. На первой странице приклеена бирка: "В ЦК КПСС, Совершенно секретно, экземпляр № 3". Борис действовал быстро, будто по сто раз отрепетировал каждое движение. Он раскрыл верхнюю папку, вытащил и разложил на столе бумаги, задернул тюлевые занавески и плотные шторы, включил верхний свет и настольную лампу. Он вытащил камеру из корзинки, примерился. Света едва хватало, но разобрать текст будет можно, если правильно проявить пленку.

Он сделал несколько фотографий. Поменял листки бумаги, снова стал фотографировать. Он отщелкал одну кассету, перезарядил камеру, отщелкал вторую и посмотрел на часы. Ниловны нет уже час. Сердце билось, как собачий хвост. В запасе наверняка есть еще немного времени, но трудно сказать, сколько точно. Напрасно он потратил минут семь на письменный стол, где тесть ничего серьезного не хранит. Надо было с сейфа начинать. Борис успел снять еще одну кассету до конца и сказал себе, что дальше нельзя, надо уходить. Сложил бумаги на место, запер сейф, выскользнул в коридор и повернул ключ в замке.

* * *

Еще три минуты провел в своей комнате, пряча отснятые пленки, вышел на веранду и, усевшись на диване, отгородился газетой. Ниловна появилась, не издав ни звука, она словно соткалась из воздуха. Пожелала доброго утра и спросила насчет завтрака. Есть пшенная каша, творожная запеканка с изюмом, можно пожарить яичницу. Он ответил, что пшенная каша — это как раз то, о чем он мечтал последние сто лет. Голос звучал ровно и спокойно. Ниловна внимательно смотрела на него, хотела, но не решилась спросить, давно ли он поднялся. Поджала бескровные губы и уползла на кухню.

После завтрака Борис взял корзинку, вышел из дома. Тишина, перед домом деревянный стол, вкопанный в землю и две лавочки. Иногда за этим столом Шубин пьет чай, разложит перед собой газеты и сидит. Прошлым летом Борис видел, как на дачу к Шубину пришел член Политбюро ЦК КПСС востроносый и седой Константин Устинович Черненко. Под мышкой шахматная доска, но внутри нее не шахматные фигуры, а шашки. В серой курточке, сшитой из какой-то дерюжки, тренировочных штанах, растянутых на коленках, он был похож на пенсионера, который не против сообразить на троих.

Они с Шубиным сели за этот стол, сыграли несколько партий, поболтали о пустяках, Черненко пожаловался на печень и засобирался, — время принимать лекарства. Тут примчался какой-то мужчина, референт что ли, увел своего хозяина за руку. Боялся, что тот заблудится на обратной дороге или сил в тонких дрожащих ногах не хватит, чтобы вернуться. Приходили и другие важные люди, сидели, разговаривали разговоры. О болезнях, лекарствах, погоде, сварливых женах и заодно уж, — о судьбах человечества. Но судьбы человечества, кажется, волновали этих стариков гораздо меньше, чем собственная подагра.