Москва – Багдад

1. Бегство от печали

Начало пути

Дарий Глебович Диляков и его сын Гордей сидели в удобной открытой повозке, катящейся на юг усилиями впряженных в нее волов дивного пепельного цвета с роскошными не очень закрученными, вернее, почти прямыми рогами. Говорят, эти волы — потомки южноамериканских бизонов, только в результате многих скрещиваний рога у них стали массивнее и выше; шерсть тоже претерпела изменения — по всему телу выровнялась по длине. Редкий их окрас эти подробности, однако, не объясняли. Ну и ладно. Главное, что смотреть на них, величаво и торжественно идущих впереди, не надоедало.

Идут волы истово, монотонно, безостановочно, трудно, с шумным дыханием. Так что иногда совестно становится сидеть на повозке, хочется встать и идти рядом, чтобы облегчить жизнь этим милым старательным животным. Да иногда господа Диляковы так и делают, разминаясь! И тогда Гордей смотрит себе под ноги и изучает следы, оставляемые волами и повозками на мягком после зимы теле дороги.

И обнаруживает, что идут волы неровно, качаются из стороны в сторону, как карбас на неспокойных волнах, отчего след их копыт похож не на прямую, а на зигзаг. Слышал Гордей от своей мамы выражение «как вол по дороге» — так она говорила, когда бывала недовольна его неровными строками в тетради по каллиграфии. Мама у него была необыкновенной, начитанной и интересной, проникнутой народными мотивами, сказками и сказаниями, каким-то волшебным русским духом, который нравился ей строгостью, богатством и простотой, хотя не всегда понимался теми, кто знал сии предметы хуже, чем она. А теперь вот он вспомнил эти мамины слова и все понял! Как часто он будет ее вспоминать и убеждаться, что была она с выдающейся душой, умной и много-много спешила передать знаний своему единственному ребенку.

Но теперь они опять едут. Медленная колышущаяся езда действует на них благотворно, успокаивает, навевает приятную меланхолию. И мысли их одолевают спокойные, умиротворенные, обнадеживающие, идущие не столько от них к миру, сколько от мира к ним. Кажется, что не они сетуют и жалуются в каждом своем взгляде и вздохе на постигшее их несчастье, потерю жены и матери, а внешний мир говорит с ними о ней. А в голосах того мира слышатся и ее отзвуки, ее тепло и ласка. И то им любо, они купаются в этих ощущениях, омываются, обновляются, избавляются от всяких ненужных движений души, как будто это она, их утрата, прикасается к ним очистительными касаниями.

Слышится скрип колес, такой же монотонный и даже заунывный, как и езда. У каждого колеса — свой голос, своя мелодия, а у каждой телеги — своя партия, желанная сердцу того, кто ее слышит. В ней приятно растворяться, тонуть, ибо эти звуки — почти единственные реальные свидетельства существования окружающего мира. Остальных нет, они растворились то в кружевной тонкости строгих черно-белых далей, то выцвели до полной прозрачности и стали невидимыми на ясном солнце. Скрипы отдельных телег сливаются в общую песню, сложную и богатую скромными ненавязчивыми фиоритурами. Прислушавшись, можно слышать хор друг за другом тянущихся телег, безостановочно исполняемый ими гимн пути, восхваление труда своего — движения вперед и вперед — как основы жизни.

«Шум обоза несравним ни с чем. Однообразный повторяющийся звук езды, отличается, например, от рокота моря не только тем, что определенные нотки в него вплетает дорога: то более ровная, то ухабистая, — думал Дарий Глебович. Хотя и там и тут в основе одно и то же явление — перемещение: то воды относительно, например, берега, куда так упорно бегут ее веселые или гневливые волны и где погибают бесследно; то грузов относительно дороги, над которой они плывут стараниями волов... Шум обоза несравним ни с гоготом огня, ни с шумом леса.

Люди любят слушать музыку стихий, когда стихии те кажутся им прирученными, подконтрольными. Это приятно, спокойно и даже как-то защищает от одиночества. А скрип колес изначально не несет в себе опасности, тем не менее слушать его — сердцу тревожнее и больнее, а одиночество кажется лишь пронзительнее — до сиротства. Почему? Возможно, потому что в стихиях нет места живому теплу, а тут все начинается с усердия этих доверчивых животных, что трудятся упорнее людей. Так болит сердце обо всем живом!»

Дарий Глебович глубоко вздохнул, посмотрел в горизонт и постарался думать о другом. Тонкая воздушная линия ровной формы, на которой кончается твердь земная и начинается небо, вдруг удивила его. Что бы там ни таилось, на ее черте, она всегда ровная и математически безупречна. Господи, это же лик мироздания! Силы, лежащие где-то в глубинах космоса, неистовые, невероятно могучие, что этого и представить себе невозможно, своим влиянием способствовали приданию земле такой правильной формы, которую мы легко и привычно наблюдаем в плоскости взгляда, будто это что-то простое и даже совсем не удивительное. Да, зачерствел в городе человек, где у него отняли горизонты, и отвыкает думать о вечном.