Москва – Багдад

Уже вскакивая на коня, Дарий Глебович невольно глянул налево и, к удивлению, смешанному с интересом, действительно, увидел сидящего на валуне человека. Характерная посадка головы, разворот плеч, застывшая линия рук и профиль однозначно указывали на Пушкина. Да, это Александр Сергеевич, собственной персоной и в полной яви, — подумал Дарий Глебович. Пушкин был в накидке, предохраняющей от переменчивой горной погоды, и в кепке с козырьком, тень от которого надежно закрывала глаза от солнечного блеска. Расстояние между ними было с треть версты, но ошибка исключалась. Конь его, видимо, зашедший за валун и пощипывающий траву чуть ниже по склону, был скрыт от глаз, если смотреть со стороны дороги. Но не мог же Пушкин оказаться здесь без коня!

Дарий Глебович крикнул Зубову, чтобы тот остановил обоз, и вслед за сыном помчался вперед. Дорога шла под легкий уклон, лошади бежали споро.

Подскочив ближе, Гордей буквально скатился с коня на землю, но тут же и остановился, не решаясь приблизиться к своему божеству, не зная, какие слова подобрать для своего внезапного появления пред его взором.

— А, очарованный отрок! И вы здесь? — узнав его, Александр Сергеевич грустно улыбнулся и продолжил сидеть на камне, только махнул рукой, словно прогоняя наваждение. — И вы, конечно! — поднял он взгляд на подскочившего следом Дария Глебовича.

Тут Пушкин встал, поняв, что эти люди ему не мерещатся.

Дарий Глебович тоже убедился, что оптических иллюзий тут нет, и это придало ему решительности. Но и обеспокоенности. Не замедляя шага, он приблизился к Пушкину и как ребенка обнял за плечи:

— Почему вы здесь? С кем вы, дорогой Александр Сергеевич?

Только теперь Дарий Глебович и Гордей заметили, что поэт находится не в меланхолии, как можно было подумать при первом взгляде на обстоятельства, а в горькой печали. Лицо Пушкина было мокрым от слез, ибо он плакал. Однако при виде людей, внезапно подъехавших к нему в этом горном уединении, попытался совладать со слезами, скрыть свое состояние.

— Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал, — по-детски объяснял он, указывая рукой куда-то за их спины. — Я поджидаю его.

Отставший слуга, сопровождающий Пушкина и везущий его поклажу, скоро появился и невольные свидетели пушкинской растроганности или растерянности — чем были вызваны его слезы, ведь не тем, что слуга отстал? — немного успокоились. По-прежнему немало встревоженный Дарий Глебович прижал поэта к груди успокаивающим жестом, пытаясь между тем понять, почему этот сугубо столичный человек мог оказаться в этом богом забытом краю.

— Ну-ну, друг мой, вы же величайший поэт во веки веков, гордость и слава России... Что это вы, право?

— Грибоедов... — произнес Пушкин и снова навзрыд заплакал.

Он вынул откуда-то платок и начал вытирать глаза, больше не пытаясь остановить слезы. «Так надо, — думал при этом Гордей. — Пусть поплачет. Со мной было то же самое».

Сбивчиво, с паузами и всхлипами рассказал Пушкин о только что встреченной арбе, везущей на родину тело Грибоедова.

— Обыкновенная арба, устеленная белой тканью, а на ней обитый черным плисом гроб погибшего, — с нотками обреченности в голосе рассказывал он. — Волы шагали тяжело, устало. Их вел в поводу один грузин, а за телегой следовали еще двое. Шли они, знаете... с полным равнодушием. И все. Ужас какой! Представляете?

— Позвольте узнать, где они шли? Откуда? — спросил Диляков, как лекарь, хорошо знающий, что только расспросами можно было остановить нервный приступ любого человека, отвлечь его от слез и переживаний.

— Оттуда, — показал Александр Сергеевич рукой в сторону от дороги, на которой они оставили свой обоз, из чего следовало, что арба, везущая тело Грибоедова, хотя и шла во встречном им направлении, но по какой-то другой дороге, пролегающей неподалеку.

Вот, оказывается, почему они эту арбу не встретили...

А с другой стороны, если бы какая-либо арба появилась пусть даже чуть в стороне, но в их поле зрения, то они бы ее заметили. Может, не придали бы значения, не заинтересовались, но запомнили бы. Но ничего такого не имело места. Это вызывало недоумение. Пришлось Гордею влезть на коня, встать на его спину и осмотреть окрестности, ища хотя бы след еще одной дороги или тропы. Но ничего подобного не находилось, о чем он и сказал.

— Возможно, я перепутал стороны света, и арба ехала по вашей дороге... Не знаю, — Александр Сергеевич, как всякий послушный пациент, постарался овладеть собой, глаза его высохли, и он даже начал улыбаться. — Ах, без вас я бы еще долго сидел здесь и горевал. Так тяжело было у меня на душе, господа, если бы кто-то знал... Как чудно, что я вас встретил в таком месте! Зачем вы здесь? Каким ветром?

Дарий Глебович в двух словах рассказал о своей жизни последних лет, о своих делах, закончив тем, что сам только в Тифлисе узнал о трагедии с Грибоедовым и до сих пор удрученность давит на его сердце весом всех Кавказских гор.