Москва – Багдад

Он лениво отмахнулся от вездесущих мух, летающих вокруг поедаемой им дыни, и изобразил полную невозмутимость.

— Как о чем?! Как о чем?! Это же уму непостижимо! В Персии убили русского посланника. А он говорит, о чем... Это пахнет войной, слушай!

— Погоди, — медленно начал переваривать сказанное Корней Карлович, отвлекаясь от дыни. — Если ты говоришь про посла, так это же наш Грибоедов? Так? Известный поэт...

— Был ваш, а стал наш — ведь не зря его везут хоронить к нам, а не к вам, — резонно заметил тифлисец. — Все базары об этом шумят, везде только и разговоров, что о несчастной судьбе Грибоедова, об ожидаемом на днях прибытии его праха. А он спокойно ест дыню, гоняет мух и ничего не знает!

— Неужели погиб Грибоедов... написавший такое великое произведение, как «Горе ума»? Я читал его в списках...

Из возникшей между ними перепалки отец и сын Диляковы узнали страшную новость, что в Тегеране, пребывая на посту председателя русского посольства, погиб великий поэт современности, гений и слава России — Александр Сергеевич Грибоедов. Погиб страшной, жестокой смертью. И сейчас его тело везут на Родину. Он возвращается домой той же дорогой, по которой навстречу ему едут они!

Невероятно! Какая трагедия, какое совпадение...

Живя в Москве, они, тем не менее, прекрасно знали Грибоедова, от слова до слова читали поэму «Горе ума», приобретшую широкую популярность и хождение в народе. Еще не опубликованная, известная публике из рукописных копий, подозреваемая в непочтении к свету или даже в издевательской крамоле, она буквально взрывала умы своим совершенством, отточенностью фраз и новизной мыслей, своим совершенным слогом, новым, необыкновенно свежим взглядом на московскую жизнь. Это был взгляд со стороны. Но почему остальные этого не видели, ведь все эти образы и характеристики теперь так легко угадывались людьми?! Поэма в Москве тут же разошлась по фразам, тут же определила, кто есть кто в ее замшелом московском обществе. «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей»... — это было грандиозно!

Господа Диляковы даже слышали отрывок из нее, читаемый Пушкиным в тот единственный раз, когда встречались с ним в столице. Правда, слышали со стороны, как бы подслушали, потому что он продекламировал монолог Чацкого не с импровизированной сцены, где выступал для всех, а как бы неофициально, в кулуарах, в окружении поклонников, так сказать — к слову пришедший на ум. Но впечатление от стихов Грибоедова и от декламации Пушкина у них осталось что называется головокружительным.

Сейчас услышанная новость их потрясла до холодного озноба, до помутнения рассудка, до нежелания кого-либо видеть и слышать, до полной разбитости. С этих пор от них отошли мысли о дороге, о ее разнообразии, прекрасности и тяготах. Они снова вернулись в то время, когда видели Александра Сергеевича Пушкина, прикасались к нему, впитывали в себя его дыхание и голос, его дорогой облик, его стихи. Их мысли были наполнены только им, ибо они понимали, какой это удар для Пушкина — такая огромная потеря, невосполнимая в веках. Как же перенесет эту потерю его утонченная натура, как справится с потрясением его чувствительная душа? Кто сейчас находится рядом с ним? Кто убережет его от отчаяния?

О, горе невыносимое!

Эта трагедия, которая, безусловно, всколыхнула и потрясла бы их до основания в любом случае, сейчас наслоилась на не утихшую личную боль и стократно усилилась. Дарий Глебович задыхался от постоянных вздохов, от невозможности вытолкнуть из себя удушающий комок и освободиться от напряжения, опасного для жизни.

— Это убивает меня, — повторял он, растирая грудь, и обмахивал себя опахалами, и пил сердечные снадобья, распространяющие вокруг запахи аптеки и страдания.

Гордей просто плакал, что ему как отроку прощалось, плакал почти беспрерывно. И вдруг, словно подхватив от него переходящую болезнь, разрыдался и Дарий Глебович, затряс плечами, зачастил всхлипами, скрывая их за кашлем. Он прижимал к глазам платок, страдальчески охал и снова рыдал навзрыд. Это продолжалось с четверть часа. Удивленный мальчик, сначала испугался, затем обрадовался — наконец, отец избавится от внутреннего напряжения, сводящего его в могилу.

— Хорошо, папа, молодец, — приговаривал он. — Плачь сильнее, не стесняйся. Сейчас тебе полегчает, — и гладил его по спине, держа наготове стакан воды.

Когда плачь начал ослабевать, Дарий Глебович потянулся за водой.

— Пей маленькими глотками, — предупредил Гордей. — Помни все предписания, как выходить из приступа.

— Да, милый, спасибо, — Дарий Глебович старательно прихлебывал воду, чередуя глотки с паузами, чтобы сердца ритм и все внутренние спазмы спокойно и постепенно выровнялись, и расслабились.

Но они не знали еще одного совпадения, почти мистического — одновременно с ними, причем в том же самом направлении, из Москвы на Калугу, Белев и Орел выехал обожаемый ими Пушкин. Он, возмущенный запретом властей ехать за границу, направлялся в Арзрум. Не последним соображением был сбор материала для новых произведений.

А тут такое!