Москва – Багдад

Зубов растерялся, словно он, присутствуя тут, забыл сам о себе. Он не ожидал, что ему придется решать столь серьезные вопросы. Но мнение свое у него, конечно было. После долгих колебаний, вызванных тем, что ему самому очень хотелось уехать в Россию, он все же решился его высказать.

— То, что Гордей еще слаб и не вынесет долгой и тряской дороги, — это правда. Боюсь, что у него могут открыться все залеченные раны. И потом, простите, Гордей, — он наклонился к своему воспитаннику, по-отечески обнял за плечи: — не забывайте, что ваша мама умерла от скоротечной чахотки. Это не шутка. В московском климате, будучи ослабленным, подхватить ее ничего не стоит. Нет, пока что вам лучше оставаться здесь. Хотя... я понимаю желание попасть домой. Сам этого хочу, знаете как!

Гордей сидел с пылающими щеками и в его счастливых глазах постепенно угасали искры надежды. Всем было неимоверно стыдно перед ним за отказ в поддержке, но все понимали, что на данный момент Зубов прав.

— Оставайся, а? Здесь многа полезна фрукта, воздуха, тепла. Здесь тебя все любят, сынок, а? — И вдруг на совершенно чистом русском языке Раман добавил то, что часто слышал от Дария Глебовича: — Милый мой, друг мой...

И снова Гордей плакал, и отбивался от тех, кто ласковыми прикосновениями хотел его успокоить.

— Ты предатель, Зубов. И вы, — посмотрел в глаза Моссаля. — Если бы с вами такое... Не дай Бог, конечно.

— Гордей, мальчик дорогой, — тихо заговорил Василий Григорьевич, — мне не меньше вашего... Мне безумно хочется домой, но я ведь не рвусь туда, не спешу вас оставить здесь одного. И не предполагаю за счет вашего здоровья исполнить свои желания. Понимаете? Я ради вас останусь тут хоть на всю жизнь. Ну ей-богу, ангелок мой, не довезем мы вас до Москвы. А если и довезем чуть живым, то там вы не подниметесь.

— По сути дела я тоже имею право на голос, как несправедливо оклеветанный, — резко поднялся Петр Алексеевич. — Тут же рай, Гордей! Ты вспомни Адама и Еву! Они именно здесь зародились и целое человечество расплодили — так полезно тут жить. А ты рвешься в холод и в голод. Куда же тебе на больные внутренности вкушать наши разносолы или свинину всякую? Это же смертельный яд для больного организма, говорю тебе как знающий фармацевт. И не плачь. Во-первых, возле тебя есть частица России в лице гувернера Зубова. Во-вторых, я тоже буду сюда чаще наезжать, привозить интересные новости.

— И про Пушкина? — по-детски всхлипнул Гордей. — Мне так не хватает тут настоящей России, друг дорогой Петр Алексеевич...

— Да конечно! Вот сразу по приезде стану следить за свет-Александром Сергеевичем и все записывать для тебя в отдельный отчет! Ей-богу! И третье, как только ты поправишься окончательно, уверенно, с запасом сил — так сразу и заберу я тебя в Москву. Пройдя отличную школу возле господина Рамана, ты станешь незаменимым аптекарем, так что будешь со мной работать. Вот я найду твоих родных, передам им привет от тебя, расскажу все... Мы с ними поплачем о солнце нашем, Дарии Глебовиче, порадуемся за тебя, что ты в настоящем раю излечиваешься. Это тебе, брат, не какие-то тухлые воды, куда ездят наши баре нервы поправлять. Это первородный рай, из которого тебя ни за что не изгонят! Вот так.

Бодрое выступление Моссаля развеселило всех и успокоило Гордея. Беседа оказалась необыкновенно полезной для мальчишки, потому что он вылил из себя все горести, высказал все пожелания и на все свои сомнения и чаяния получил искренние ответы его чистых душой друзей. Как будто где-то внутри Гордея собиралась нездоровая жидкость, а теперь совместными стараниями она постепенно вытекла, и ранка на теле его зарубцевалась.

Действительно, еще не раз приезжал сюда Петр Алексеевич и привозил Гордею московские новости и новости о его родне. Даже письма от дяди были, который, вникнув в Гордеевы обстоятельства, добавил свой голос к общему хору, что с ослабленным здоровьем лучше жить в раю.

«Запомни, сынок, — писал дядя, — мы всегда готовы тебя встретить и приютить у себя или устроить тебя на самостоятельную жизнь. Но сначала надо окрепнуть. Может, даст Бог, ты перерастешь, на что мы истово с сего дня надеемся...»

Приезжал Петр Алексеевич в Багдад и в 1837 году, когда Гордей уже давно был женат и у него родился Глеб. Но это было в начале лета, когда Пушкин еще был жив. И только через пять лет после этого Гордей узнал всю-всю трагическую историю своего кумира, отстоянную, очищенную временем, более-менее правдивую.

— Эх, были бы мы с отцом возле него, так никогда бы этого не случилось. Я это сердцем чувствую, — горько говорил он тогда Моссалю. — Не знаю почему, но была у нас с ним какая-то тесная сердечная связь, странная и необъяснимая, но неразрывная. Может, именно поэтому с нами и расправились черные силы, убили отца и меня тут привязали, чтобы устранить от него... И он сидел на валуне и плакал. Вот интересно, кого он тогда оплакивал: Грибоедова, нас или себя?