Москва – Багдад

— Я долго думал, — кивнув на диван, начал он, как только Зубов переступил порог его кабинета. — И давно думал, уж поверьте. Скажу коротко — человек, одержимый пороком, не имеет права паразитировать на своей семье, отравлять ей жизнь, травмировать всех... Совладать с болезнью я не могу. Даже к докторам обращался, но и они не помогли. Дальше будет только хуже. А у меня сын, который должен расти с радостью, с гордостью за отца, с чистым именем. Понимаете?

— Понимаю.

— Поэтому я... уезжаю в Россию. Так всем и сообщите. Мама знает правду. Передадите ей мои слова, она поймет. Раман... не знаю, знает ли... Хава пусть занимается сыном.

— Но столь опасную поездку надо подготовить, — осторожно сказал Зубов. — Что вы, в самом деле, с бухты-барахты...

— Вот вам письмо, — не реагируя на его слова, протянул конверт Глеб. — Оно для вас, но откроете его завтра. Это приказ! Так мне угодно.

— Ясно.

— А теперь прощайте.

— И все?

— И все.

— А проводить вас? Я должен...

— Уходите!

Зубов вышел от воспитанника буквально на ватных ногах. Он видел, что после вчерашнего инцидента тот не мог остыть. Глеб находился в капкане, и чувствовал безвыходность своего положения. Вместе с тем его захлестывала невозможность примирения со своим пороком и уничтожал стыд за него. Он был слишком горд для того, чтобы жить под подозрением в грехах, под тяжестью вины, и слишком любил свою семью, чтобы принуждать ее потворствовать ему. Который год, преданный воспитатель ждал, когда этот нарыв прорвется, и вот это случилось. А он так и не придумал, как быть его прекрасному мальчику и что советовать ему.

Бедный его воспитанник, — такой умный, пригожий и решительный — он сам принял решение и ничьей помощи принимать не захотел. Конечно, его уход от семьи принесет ей боль. Но затем боль утихнет, и семья заживет спокойнее. А что будет с ним самим?

Зубов почти сутки нервно вышагивал по комнате. Чего только он ни передумал. В окно он видел, как после разговора с ним Глеб вышел из дома с одной только легкой сумкой, как пересек перекресток и пошел в центр города. Потом Василий Григорьевич ждал вечера, надеялся, что Глеб возвратится. Затем в тревоге провел ночь... Такой долгой ночи он давно не помнил. Он успел собрать свои вещи, попрощаться с углами, видами из окна и всеми здешними воспоминаниями, и внутренне подготовиться к отъезду. Глядя на часы, высчитывал минуты, когда можно будет открыть письмо.

Конечно, он уже давно решил, что после прочтения письма сразу же пойдет по следам Глеба, который не успеет далеко уйти, и поедет за ним. Вот и все. А там — что Бог даст. Он понимал, что обрекает себя на страшную жизнь, на несчастное одиночество. Но что делать? Гордей оставил ему денег на достойную старость, значит, он должен хранить его дитя до последнего вздоха. Ему, чужому человеку, легче будет переживать Глебовы неурядицы.

Наконец, часы показали, что можно читать письмо. Зубов открыл конверт, вынул не письмо, а записку:

«Итак, для всех — я уехал в Россию. И только вы должны знать, что меня уже нет в живых. В полиции будут знать обо мне. Заботьтесь о Емельяне, ваше место — возле него.

Хороните меня сами, тихо и скромно. Никого не привлекайте.

Прощайте, простите...

Глеб».

Шатаясь, Василий Григорьевич положил записку на подушку дивана и вышел из комнаты, неся в руках конверт, о котором просто забыл. Он пошел в сад и сел на валуне около Гордеевой беседки.

— Мне хочется рыдать, Гордеюшка... Мне хочется кричать, мой мальчик... Не стало Глеба, нашего милого малыша. Как сказать о нем в семье, хотя бы и про поездку в Россию? Они не поверят мне... Скажут, что я лжец, — шептал старик.

Вдруг, словно осененный, он вскинулся и еще раз пошарил рукой в конверте, поскреб по донышку — так и есть! Короткая записка прилепилась внизу. Он извлек ее, прочитал:

«Дорогие мои, я уехал в Россию. Пора! Оставляю возле вас Зубова.

Обнимаю, целую. Глеб».

Зубов беспомощно опустил руки на колени и посмотрел вдаль. Из-за сада оранжевым монстром, преступно-равнодушным, поднималось солнце, и нигде не было родной до боли синевы...

Обыкновенный мальчишка

Бывают такие люди, о которых сразу не скажешь какие они, не опишешь их. Их называют то безликими, то созданными для шпионской работы — кто как... К таким людям относился и Емельян — не красавец и не умница, а очень обыкновенный мальчишка. С виду и по повадкам — типичный ассириец, среднего роста, с аккуратным лицом, несущим на себе как восточные, так и европейские черты. Так, скорее округлая, чем вытянутая его форма уживалась с продолговатым носом, весьма тонко ограненным. Большие выпуклые глаза точно так же причудливо соединялись с узкими плотно сжатыми губами, какие бывают только у русских. От этих дисгармоний вид его, однако, не проигрывал — Емельян всегда казался лучезарно-добродушным, но послушным и не шаловливым.