Москва – Багдад

А мать Хава... хоть и любила Емельяна беззаветно, обнимала и ласкала при встречах, но толку от нее не было вовсе. С отъездом отца в Россию время для нее остановилось и мир перестал существовать. Дабы она не оказывала на Емельяна дурного влияния, ее родители забрали дочку к себе и возили по лекарям из города в город. А те обещали, что со временем она очнется, вот-вот это случится. И все ее родные этого часа терпеливо ждали.

Такая обстановка немного давила на Емельяна, и он с большим удовольствием проводил время в школе, среди ровесников, нежели дома. Там он шалил в меру, вышучивал невежд, задирался к умникам и со всеми находил общий язык.

Раман, возможно, не думал об этом, а Зубов, как опытный педагог, не упустил еще один вопрос — об отцовском наказе, о духовном завете. Так уж получилось, что Гордей и Глеб получили их от своих отцов ровно в 14 лет, а тут... отца не стало гораздо раньше. Ниточка прервалась. Но нельзя было допускать, чтобы прервалась связь времен, связь сердец, общая память поколений. Емельян не должен был думать, что отец не позаботился о нем, не оставил ему заветные слова, определяющие его будущую жизнь, освещающие ему путь к цели.

Долго думал Василий Григорьевич, и понял, что его прямая обязанность — по праву воспитателя Глеба, по его завету в отношении Емельяна и по принятой на себя обязанности быть духовным отцом осиротевшему воспитаннику — компенсировать то, что не успел сделать бедный-бедный Глеб. Речь ни в коем случае не о подложном завете: просто то, что мог бы Глеб сказать и завещать своему сыну, надо вычленить из его юных речей, из мечтаний, из планов и сформулировать для Емельяна, адресовать ему от имени отца. Это будет правильно во всех смыслах: великодушно в отношении Емельяна и милосердно в отношении Глеба, который, страдая и убегая от жизни, тронутой пороком, не успел проявить заботу о сыне.

Это-то было понятно и несложно сделать, Василия Григорьевича заботило другое — он не имел права брать эту работу на себя, во всяком случае, делать ее без согласия с Раманом. А для получения согласия надо было заговорить со стариком о Глебе...

Долго думал Зубов как поступить. Наконец решил, что стариков, конечно, надо щадить, но не за счет того, что должно принадлежать молодым. А молодым должно принадлежать то, на что они вправе рассчитывать — отцовское веское слово, отцовская забота о них, отцовский наказ.

Да и то сказать... что горе, причиняемое правдой о Глебе, не будет таким острым теперь, когда он «уехал в Россию» и не шлет им вестей, так что их ожидания затягиваются и все больше кажутся напрасными. Время и бессонные ночи, проведенные в копаниях да гаданиях о пропавшем внуке, давно приготовили старика к самому худшему.

И вот этот разговор состоялся.

Василий Григорьевич рассказал Раману все — от слов Гордея, сказанных о Глебе перед смертью, до последнего разговора с самим Глебом в канун его исчезновения. Не скрыл от старика нелицеприятной правды о причинах, вынудивших Глеба на расправу с самим собой.

— Я потрясен его достоинством, мужеством и самообладанием, — искренне признался в конце Зубов. — Он хотел жить! Но сделал себе смерть ради семьи, для которой только так мог сохранить доброе имя.

Конечно, они вместе читали и перечитывали прощальное письмо Глеба к Зубову, вспоминали то время и обливались слезами.

— Дочке я сам скажу, — вздыхал Раман.

— Думаю, она догадывается.

— Почему ты так думаешь?

— Она заставала Глеба за кражами из кассы.

— Знаешь, мой друг, — вытирая слезы, признался Раман. — Это ведь я сказал Гордею о проделках Глеба. Я же тогда не думал, что это болезнь, мне казалось, что это шалости... Я стал замечать пропажи моих драгоценностей — то перстня не станет, то запонок, то заколки на сорочку... Потом это все находилось, но поломанное, разбитое, изувеченное... Возможно, не надо было говорить?

— Не думайте об этом, — сказал Зубов. — Ничего не взвешивайте. Этого уже не изменить.

— Да, это так. Я не осуждаю его за... за этот поступок... отъезд в Россию, — признался Раман. — И буду просить Бога за него. Не осуждай и ты меня, но... ты не представляешь, от какого ужаса он избавил нас своим исчезновением. Я видел семьи, в которых кого-то одного донимал дьявол... Там все медленно сгорали, и все шло прахом. Такая семья — это как куст, удушаемый повиликой.

— Я понимаю вас.

— И с Емельяном я сам поговорю. Никаких отдельных задач мы ему придумывать не будем, да? — Зубов молча кивнул. — Глеб же не мог знать, к чему у него проявятся способности. Какой смысл был бы что-то ему диктовать? А вот сделать упор на любимое дело, на увлеченность, на то, что вы, мой друг, ему открыли и к чему дали доступ, — надо. Пусть душа его будет занята полезным делом!

— Да, лучше не придумаешь! Я просто хотел, чтобы кто-то передал мальчишке заботливое слово от отца. Но сейчас он еще мал...

— Я понимаю вас. Я могу не успеть сказать... могу не дожить, пока правнук вырастет. Да? Я оставлю ему этот завет в письменной форме. Это мой долг.

— В письменной форме — это вы совсем хорошо придумали! Я удовлетворен.