Москва-Лондон

— Угу-у-у...

— А Господь его ведает... Как государь теперь рассудит. Хотя... Коли дан был приказ на ночь-то глядючи людей ваших в пытошную сволочь — может, в сей вот час суд над ими и творится... Царь на дело сие скор, как весенняя молния... И охоч... храни его Господь...

— А туда... в эту... ну, пытошную... можно?

— Кому? — вытаращил глаза монах. — Уж не тебе ли?

— Ну... да... мне... чтоб лжу княжью пресечь...

— Невинному — да под топор? И то не пустят. Это место адово хранят денно и нощно не менее сотни воинов разных. Оставь, стрелец, мысли непотребные, садись, помолясь, за трапезу, а я покуда похожу вокруг да около — может, чего сорока на хвосте и принесет...

— Дай-то бог... А эти... ну, пленники-то наши... они... не дай бог, не сбегут с этой... с пытошной-то царевой?

— Не сбегут, будь в надежде, стрелец. С того света не вдруг разбежишься...

— А их не отпустят оттуда?

— Для бесед приятных у царя вон палат-то сколько — целый град Кремль. А уж кого государь в свою пытошную пригласил — поминай того по имени-отчеству... Ну, еще чего знать-то тебе надобно?

— А игумен... игумен-то твой где сейчас?

— Да в палаты царевы ушел, как тебя проводил. Значит, дошел до государя — ишь, как скоро суд над твоими пленниками учинили! И чего уж ты такое страшное привез в челобитьях своих — ума не приложу... Только так скоро у нас здесь суды не правятся: годочек-другой потянут из тебя жилы

в ожидании судилища... Вот и поведал бы, чего твоим пленникам поблажка такая вышла...

— Игумен твой поведает... коли так надобно ему будет.

— Хм... вроде и прост, как сосулька, а вроде бы и не столь уж и прост... Это я про тебя, стрелец... Ну да ладно, вкушайте, мужички, на образа помолясь. Коли не прогоните, приду к вам еще... наведаюсь...

Едва за монахом затворилась тяжелая низкая дверь, все шестеро стрельцов сбросили прямо на пол шубы, полушубки и огромные меховые шапки, сорвали с лиц черные платки и с волчьей жадностью набросились на еду и питье. Ели все без разбора, почти не пережевывая пищу, но зато обильно запивая ее разными квасами, наливками, вином и поверх всего — густой и душистой ухой. Были так голодны, что и про молитву-то позабыли... словно те... ну, их пленники...

Зато, наевшись до отвала, пали на колени под образами и воздали Всевышнему хвалу по доброте его безмерной...

— Всем спать! — приказал молодой стрелец с длинными волосами, за-

бранными кожаным ремешком через лоб. Он-то, видимо, и был над всеми остальными начальником. В густом сумраке кельи лиц не было видно, кроме разве что подрезанных бород у четверых стрельцов и полного отсутствия вообще какой-либо растительности на лицах двух других — начальника

и того, у кого обе руки были обмотаны тряпицами. — Я обожду монаха. Будут вести недобрые — побужу. Мишка, оставь мне местечко возле себя на лавке. Все... Всем спать... Поутру всякое может выдаться...

Через минуту уговаривать было некого: накопившаяся многодневная усталость, предельная напряженность, постоянное недосыпание и обильно утоленный голод свалили путников с ног, и они заснули тотчас же, как легли на широкие лавки, окружавшие стол...

Стрелецкий начальник собрал остатки пищи в горшки и миски, отдельно сложил хлеб, пироги и кулебяки, собрал с пола куриные, бараньи и еще чьи-то кости в большую деревянную бадью с остатками душистого хлебного кваса и сел на маленькую скамейку у двери, напротив стола, на котором горела свеча. Он, устало зевнув, достал из-за пояса два больших пистолета (пока еще диковинки на Руси), один из них положил рядом с собою, другой — себе на колени, а сам прижался спиною к теплой стене. Глаза его стали неудержимо слипаться... И он почувствовал всем своим существом, что в следующее мгновение камнем упадет на пол...

Но это мгновение наступить не успело. До его не уснувшего еще слуха сначала донеслось вдруг из-за двери какое-то шипение. Он замер и напряженно прислушался, а потом вскочил на ноги, дулом пистолета ткнул в бок того, кого назвал Мишкой, и прошептал ему прямо в ухо:

— Тс-с-с... Очнись живее! Буди всех, да без единого звука! Всех ко мне, сюда... Туши свечу... Тс-с-с, косолапый... Отбиваемся сперва пистолетным боем, потом уж шестоперами да саблями... Тс-с-с!.. Ко мне все! Свечу... свечу-то гаси!.. Ну, дай бог удачи!..

Теперь из-за двери уже отчетливо слышались тихие, шепотом, голоса...

— Тута...

— Коли сплутуешь, башку твою оторвем тут же!

— Сохрани господь, боярин... тута... тута они... Сам еду им сюда носил... Ты бы скорее, боярин, дело-то свое делал, не то явится брат Дионисий, поднимет сполох — все пропадем!..

— Ладно... Сгинь покудова, червь Господень... А вы... чтоб тихо все было бы, без единого звука... как велел я вам... Никого не бить до смерти... всех вязать, в рот тряпку и... Ну, за мною!

Дверь с легким скрипом открылась. Привыкшие к кромешной тьме глаза стрельцов различили фигуры людей с веревками в руках — одна, две... пять... восемь...

Пистолетные выстрелы слились в один мощный залп. Дым, выедающий глаза и легкие...

Хрипы, стоны, ругань...

И — кромешная тьма...