Москва: мистика времени

…Тонкие пальцы Веры Николаевны тревожно бегали по клавишам. Теперь дом просыпался под звуки ее рояля и засыпал под них. По утрам звучали бурные пассажи, будто она набиралась от них мужества на целый день. По вечерам звуки становились печальными и болезненными, словно она отдавала им свою тревогу. Однажды, когда Вера Николаевна начала играть, дом огласился диким ревом. Оказалось, девочки залезли под рояль и, услышав печальную игру матери, зарыдали в голос. Пришлось выудить их из-под инструмента.

– Зачем вы залезли под рояль? – рассердилась мать.

Люба набычилась и закричала, вытирая слезы:

– Надо же нам где-то играть!

А рассудительная Верочка объяснила:

– Папа говорит, по дому играть и бегать нельзя. Говорит, от нашего топота картины могут со стен упасть. А «море Айвазовского» вообще из рамы выплеснется!

Вечером Вера Николаевна завела с мужем свой давний разговор:

– Неужели не видишь, Павлуша, в доме житья не стало! Детям играть негде. В комнатах воздуха нет – все стены завешаны. Краска, лак, скипидар – разве это запахи для детей? Одно из двух: либо я с детьми, либо твои картины!

Третьяков озабоченно потер свой нос (ну что за странная привычка!):

– Ты же знаешь, Веруша, вы все мне дороги. Не могу я выбирать! Да, собирательство – страсть. И как говаривали древние, люта эта страсть и тягостна…

Вера отмахнулась:

– Так про уныние говорят!

Павел вздохнул:

– Вот я без картин и приду в уныние-то! Не могу я без оной страсти… Но я вот что надумал – пристрою-ка к дому крыло. Перенесу туда картины. Будет художественная галерея!

Дела галерейные Лаврушинский переулок, 10, флигель

И начались «галантерейные хлопоты» – именно так, перепутав галерею с галантереей, говорили дети. Два года возводилась пристройка, а в начале 1874 года началась развеска картин. Третьяков самолично таскал все, что мог поднять. К вечеру, вымотанный, засыпал прямо в кабинете. Но посреди ночи вскакивал, будил жену:

– Веруша, мне кажется, «Арестанты на привале» Якоби замерзают. Бери одеяла, укроем их!

Вера сопротивлялась:

– Они не ненастоящие, а нарисованные!

Но Павел уже бежал в галерею со свечой в руке, тревожно смотрел на термометры в зале:

– Двенадцать градусов! А должно быть не меньше шестнадцати!

Наконец на исходе весны 1874 года на садовой калитке дома в Лаврушинском появилась скромная вывеска: «Картинная галерея». И потянулись посетители.

Продать свой холст в Третьяковскую галерею стремился всякий художник. Но не всякую картину Павел Михайлович покупал. Художественный вкус у него был отменный – ни сухих академических, ни претенциозных картин он не брал. Только правда жизни интересовала Третьякова, и от художников он требовал: «Не надо мне ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения! Дайте мне хотя бы лужу грязную, да чтобы в ней правда была!»

^{Лаврушинский переулок, дом 10}

Он и сам был таким – скромным, непритязательным, застенчивым. Не любил ни балов, ни собраний, ни торжественных приветствий – ну не светский был человек! Не то что его младший брат Сергей Михайлович. Тот слыл модником, острословом, душой общества. Даже проживал не в купеческом Замоскворечье, а на аристократическом Пречистенском бульваре. Дружбу водил с сенаторами и с высшим светом.

В 1877 году отцы города выбрали его московским городским головой. Но и он горел той же страстью, что и брат – собирал коллекцию картин, правда преимущественно французских. Из Парижа присылал брату подробнейшие письма. Как-то написал: «Купил 3 великолепные пейзажа Добиньи. Счастлив!» А через неделю: «На место моих трех Добиньи приобрел одного очень хорошего». Потом: «Поменял 5 своих картин – Добиньи, Коро, Руссо, Милле, Труайе – на 3 других, среди них Курбе. Счастлив!» А потом и вовсе – смех: «Своего Курбе сбыл, Руссо приобрел опять». И снова – счастлив!

Зато его собрание удостаивалось разных Почетных листов со всей Европы, и Сергей горделиво показывал их в России. А Павел Михайлович, когда получил почетное звание коммерции советника, совсем сконфузился. Вере так объяснил:

– Я сегодня в самом хорошем настроении был, а открыл газету – там о присвоении этого звания пишут! Разумеется, я его употреблять никогда не стану. Но ведь никто не поверит, что искренне! Уже прихлебатели с поздравлениями являлись. Хорошо, успел сказать швейцару, что меня нет!

Так, оконфузясь, Павел неделю дома и просидел!..

В дом Третьяковых зачастил Василий Суриков и очень всем понравился. Небольшой, плотный, похожий на неуклюжего молодого медведя, он мог быть и страшным, и невероятно нежным. А уж по характеру этот выходец из Сибири оказался вообще непредсказуем. Москвичи рассказывали о нем разные небылицы. Говорили, что однажды он продал купцам две работы за огромную цену, а на другой день рванулся вдогонку за покупателями. Бросил им деньги, выхватил картины да и уничтожил. Купцы еще ахали: хорошо – картины, а не нас самих! А сам Суриков жаловался на Москву: