Москва - столица

Экспозиция «народно-социалистического реализма» в Доме немецкого искусства не выдержала соревнования с выставкой «Выродившееся искусство». Несмотря на слова из каталога последней: «выставка имеет целью представить потрясающий последний этап дегенерации культуры перед ее обновлением».

Руководитель нацистского журнала «Штурм» Юлиус Штрейхер (в центре)

Дом во всем его беломраморном великолепии оставался почти пустым. Через выставку отверженных ежедневно проходило свыше 30 тысяч человек. В течение четырех с половиной месяцев ее посетило больше двух миллионов зрителей. Осуждения и угрозы не приносили желаемого результата.

Со временем живописец Вернер Хафтман расскажет на страницах «Франкфуртер альгемейне цейтунг»: «Я наблюдал за реакцией отдельных зрителей. Были среди них надутые, одетые в мундиры, бухающие сапогами об пол партийные функционеры. Те громко заявляли о своем отвращении. Были фыркающие презрением члены народно-социалистической лиги женщин, были группы молодежи из гитлерюгенд, хохотавшие при виде обнаженных тел на холстах. Но между этими ордами я постоянно видел людей сосредоточенных, серьезных, явно захваченных тем, что они видели... Это мимолетное впечатление, как оказалось, не было ложным. Власти быстро поняли, что многие приходят еще и еще раз, чтобы посмотреть свои произведения. Поэтому, несмотря на наплыв посетителей, выставка была закрыта».

Но те, кому было дорого современное искусство, и не догадывались, что грандиозная работа по стране уже проведена. Комиссия, готовившая выставку, пересмотрела собрания ста одного музея и изъяла в общей сложности 17 тысяч картин, скульптур и графических листов. Весь раздел нового искусства попросту перестал существовать. Описание потерь заняло шесть объемистых томов. Мюнхенская выставка смогла вместить только 730 работ. Этого, с точки зрения ее организаторов, было недостаточно, чтобы показать всю меру «великих преступлений, какие совершили в немецком искусстве преступники на средства международного жидовства».

Впрочем, ограниченность масштаба компенсировалась с лихвой методами экспозиции — кое-как развешанными картинами, перемежающимися с огромными надписями: «Природа, увиденная больным воображением», «Немецкие крестьяне в жидовской перспективе», «Такие мастера учили до последнего времени немецкую молодежь». Тут же красные карточки с астрономическими ценами времен острейшей инфляции и повсюду повторяющиеся рядом с ними пояснения: «Закуплены в счет налогов с работающих людей».

После выставки 125 ценнейших экспонатов были проданы за бесценок на аукционах в Люцерне. Общая сумма, вырученная от продажи, не превысила полумиллиона швейцарских марок, хотя сюда вошли холсты Ван-Гога, Гогена, Матисса и Пикассо. В 1962 г. галерея Франкфурта-на-Майне приобрела обратно один из шедевров Матисса, заплатив за него четверть миллиона долларов. Но таких покупок состоялись единицы. Судьба же работ, оставшихся в Германии, была предрешена. 20 марта 1939 г. 1004 картины, несколько тысяч рисунков, акварелей, графических листов были сожжены во дворе пожарной команды. Аутодафе осуществлялось вполне профессионально.

Мелочь, но на ней Маца настаивал особенно упорно. Накануне открытия в Мюнхене двух противоборствующих выставок на всех городских площадях звучали произведения Бетховена, Брамса, Вагнера в исполнении свезенных со всех концов III рейха лучших академических оркестров.

ПРОСТО СПРАВКА

Андрей Александрович Губер не скрывал: страх. Страх за то, что любил и за что был в ответе. Не перед начальством — с начальством по-всякому — перед профессиональной совестью. В заваленной книгами, тесно заставленной старой мебелью комнате с большим квадратным окном в переулок, рядом с театром Корша, эти записи хранились в непонятном и далеком от любопытных глаз месте. На отдельных листочках, казалось, небрежно исчерканных датами и цифрами. Своего рода шифр, которым пользовался главный хранитель Музея изобразительных искусств. Впрочем, эта должность пришла после войны. До Великой Отечественной и во время нее — никакой эвакуации Андрей Александрович не признал — преподавание на заочном отделении филологического факультета Московского университета. Для будущих искусствоведов Губер читал единственный в своем роде курс и даже вел семинар — «Культура итальянского Возрождения». Единственный — потому что ни по какому другому разделу истории искусства дополнительной дисциплины не существовало. И было еще одно обстоятельство, привлекавшее к нему студентов. Губер знал секрет систематической, во всех мелочах доведенной до совершенства научной работы — с фактом, документом, даже жизненными обстоятельствами. Он подсмеивался над собой: выучка.