Москва в эпоху реформ. От отмены крепостного права до Первой мировой войны

При возведении жилья архитекторы не ограничивали себя в средствах украшения и выразительности. Маски Аполлона и жезлы Меркурия мешались с кариатидами, орлами, «голыми» писателями, антилопами, маками и прочими представителями флоры, фауны, искусства и религии. Да и сами зодчие отнюдь не страдали от безденежья. Петербургские газеты доверительно сообщали: «Понятно, почему каждый год такая масса молодежи стремится в академию художеств, на архитектурное отделение. Золото можно загребать лопатами. Я знал художника, который умирал от голоду. Кто-то посоветовал ему перейти на архитектурное отделение. Он перешел и теперь имеет два собственных дома в Петербурге».

Доходный дом Лобзоева в районе Оружейного переулка

Строительство высоток почтальоны отнюдь не приветствовали – они жаловались, что в доме Афремова на Садовом кольце три подъезда по семь этажей. Городской думе пришлось издать обязательное постановление, чтобы ящики для корреспонденции находились непосредственно у парадного входа. Для 1900-х и 1910-х годов высота – одно из стержневых понятий, характеризующих эпоху. До начала XX столетия Москва в основном росла горизонтально, вширь, увеличивая площадь все новых предместий «большой деревни». Теперь рывок был устремлен вверх. «Мы будем воспевать прогресс промышленности, небоскребы и кинематографы, радий и икс-лучи, аэропланы и электричество, – словом, все, что обогатило комфортом нашу жизнь. До сих пор все это почему-то считалось недостойным поэзии. Итак, мы опоэтизируем и механическую культуру современной жизни», – говорил в своей московской лекции итальянский футурист Маринетти. Стремительное развитие строительной техники не оставляло равнодушным и Маяковского – в одном из своих произведений он призывает «в небеса шарахать железобетон». В 1919 году, когда стихотворение было напечатано, молодая советская архитектура могла только строить грандиозные планы и отталкиваться от дореволюционных «тучерезов».

В творчестве Маяковского мельком пробегает и дом Нирнзее в Гнездниковском переулке, так что к высотным акцентам поэт явно питал страсть. Впрочем, небоскребов в Москве тогда было не так уж и много. Из работ Н. Г. Благовидовой, обследовавшей 294 столичных доходных дома, видно, что основную массу составляли четырехэтажные строения (18,2 %), пятиэтажные (28,2 %) и шестиэтажные (26,9 %). Бум строительства «тучерезов» с семью этажами и выше пришелся на 1910–1913 годы. Всего до 1917 года в городе успели подняться порядка 1500 доходных домов.

Накануне войны Москва прощалась с классическими домиками александровской эпохи, и набатом звучали слова Забелина: «В каменных постройках прежняя Москва не любила высоких зданий и выше третьего этажа не строилась; но в последние десятилетия появившийся на сцену капитал двинул эту высоту на 5 и даже на 6 этажей и постройкою громадных и нескладных Кокоревских корпусов обезобразил прекрасный вид из Кремля на Замоскворечье». XX век искорежил Москву настолько, что Кокоревское подворье спустя сто лет совершенно не выдается своей высотой среди гигантов-соседей. И. П. Машков в 1913 году вынашивал планы возведения 13-этажного здания.

Однако интерес к птичьему полету заставлял забывать о нуждах обычных жителей. Именно в начале XX века появляется образ города-спрута, опасного для одиноких душ, подавляющего человеческую индивидуальность. Максим Горький в те годы пишет «Город Желтого дьявола».

Немецкий исследователь второй половины XIX века Георг Зиммель отмечает, что крупным мегаполисам свойственна «повышенная нервность жизни, происходящая от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений». Обстановка нагнетается. Выполненные черными мазками картины городов часто встречаются в предреволюционной беллетристике: «К фасадам домов прилипли мелкие магазины и лавочки с полосами подслеповатых вывесок, походивших на черные следы протекшего сквозь всю улицу потока грязи… Мелкие приказчики, конторщики, невзрачные чиновники, мастеровые, фабричные с семьями и холостые набивались по квартирам, снимая комнаты, койки и распространяя вокруг себя смрад нечистого тела и несвежей пиши. С утра мужчины уходили на занятия, а вечером возвращались домой усталые, голодные. Их встречали жены, большею частью беременные, со своими сплетнями и жалобами; или надрывали слух детские крики и плач. Приходилось отдыхать кое-как, а утром снова идти на работу с тайной надеждой на полную довольства жизнь, которая явно проскальзывала мимо них, отнимая нередко самое необходимое. Нужда, тягучая, промозглая, выглядывала почти из каждого окна сквозь грязные занавески; пестрела в овощных лавочках бутылками уксусной эссенции, банками ваксы и горчицы; стучала посудой; кичилась отрезками жареной колбасы, полотнами кумача и наполняла улицу криками старьевщиков, угольщиков, разносчиков и унылыми напевами шарманки». В начале 2000-х в профессиональной публицистике звучали призывы возродить доходные дома и вдохнуть в них новую жизнь, но особенного ажиотажа эта идея не вызвала.