Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий

Житие Федора было исследовано Н. И. Серебрянским [Серебрянский 1915: 222–234] (см. также: [Насонов 1940: 60–61]). Он пришел к выводу, что на рубеже XV–XVI вв. к древнейшей (проложной XIV в.) редакции были добавлены «сообщения о житии благоверного князя в Орде» [Серебрянский 1915: 231]. Источником своим они имели «местную летопись, не дошедшую до нас», со внесенными в нее «приблизительно в XIV в.» «устными рассказами и припоминаниями». Этим же источником воспользовался и составитель Степенной книги, воспроизведя (в отличие от редакции рубежа XV–XVI вв.) «текст этого памятника свободнее, подновил его слог и распространил содержание новыми риторическими вставками» [Серебрянский 1915: 231, 232–233, 234].

Насколько достоверны сведения прошедшего столь сложный путь памятника? Н. И. Серебрянский полагал, что «отношения князя к татарам идеализированы» [Серебрянский 1915: 231]. А. Н. Насонов, также указывая на «освещение, выгодное для князя», все-таки акцент делает на историчность житийных сведений: «Основной фактический материал житийного рассказа вполне согласуется с показаниями летописных сводов и укладывается в рамки летописных известий, дополняя их и поясняя» [Насонов 1940: 60–61]. Нам представляется, что как доказательная сторона дела[57], так и сам вывод являются вполне приемлемыми. Вместе с тем ряд положений, выдвинутых А. Н. Насоновым, может быть дополнен или откорректирован.

Житие неоднократно подчеркивает, что князь Федор «честь велию приемлющу» от хана, «царь держаше его у себе во мнозей чести и въ любви велице» [ПСРЛ, т. XXI: 309, 310]. Ценность известий жития состоит в том, что позволяет в деталях увидеть отношения в Орде к русскому княжью, ибо наглядно раскрывает понятия «великой и мнозей чести», то есть тех понятий, которые только фиксируются в ряде других случаев по отношению к прочим русским князьям.

«Блаженный князь Феодор» понравился и «царю» и «царице». Но если последняя связывала с ним далеко идущие планы («царица же мысляше дьщерь свою дати ему въ жену»), то хан сделал его своим приближенным. «Царь же всегда повеле ему предстояти у себе и чашу отъ руку его приимаше и три лета держаше его у себе» [ПСРЛ, т. XXI: 308][58].

«Поднесение чаши “царю” и принятие чаши царем “отъ руку” было знаком большой чести в придворном быту хана», – заметил А. Н. Насонов. Он же на основе сообщения Ибн-Батуты указал на «особый ритуал ханского жития: поднесение чаши во время “царской” трапезы обратилось в сложную церемонию…» [Насонов 1940: 62]. Современные этнографические исследования также свидетельствуют о большом символическом значении напитков в застольях монголов, происхождение которого восходит к глубине веков [Жуковская 1988: 122–124][59]. Н. Л. Жуковская обращает внимание на связанный с поднесением напитков сам ритуал и его социальное назначение. «Питье из чаши друг друга и вообще питье из одной чаши является древней акцией установления дружеских, родственных и побратимских отношений между участниками застолья», – пишет исследовательница [Жуковская 1988: 124].

Если к сказанному вспомнить, что по прибытии в ханскую ставку Федор «дары многими удовли царя же и царицю его»[60] [ПСРЛ, т. XXI: 308], то сообщение о его «торжественных» проводах становится понятным и объяснимым. «Царь же, умоленъ бывъ, отпусти его любочестно и дарованьми же и грамотами одари его» [ПСРЛ, т. XXI: 308]. Еще больший почет был оказан Федору при втором посещении Орды. Женившись на ханской «дщери», ярославский князь был буквально осыпан милостями хана[61]. Кроме того, «царь» по-прежнему «держаше его у себе во мнозей чести и въ любви велице и всегда противъ себе седети повелеваше ему и царский венець свой по вся дьни полагаше на главу его и во свою драхму по всякъ часъ облачаше его и въ прочая царская одеяния. Повеле же ему домъ устроити и полаты украшати и вся, елика довлеетъ его господству, вдати на потребу ему» [ПСРЛ, т. XXI: 310].

Сидеть вблизи хана «тоже было признаком высокой чести: у монголов распределение “мест” за столом (или за столами) подлежало особому распорядку и имело особенное значение» [Насонов 1940: 63]. Но обративший на это внимание А. Н. Насонов обошел стороной другое важное сообщение. А между тем надевание «царских» головного убора и одежды[62] значило, безусловно, передачу ханской харизмы русскому князю, следовательно, наделение его божественным небесным происхождением.

Были ли «почести», оказанные ярославскому князю ордынскими ханами, уникальными? А. Н. Насонов выстроил целую концепцию политических отношений Руси и Орды в конце XIII – начале XIV в. на основе признания «совершенно исключительного положения» ростовского князя со стороны ханов, сделавших на них ставку [Насонов 1940: 59 и др.]. Нам представляется, что исследователь несколько завышает значение ростовских князей. В Орде подолгу бывали и другие князья. Возможно, «ростовцы» брали своей многочисленностью, отсюда и иллюзии их преимущества перед прочими русскими князьями[63].