Москвины: «Лед для двоих»

Жили мы в каком-то общежитии. Тараканов там было... И один туалет на четыре этажа. Когда идешь туда в темноте с лучинкой – под ногами жуткий хруст стоял. А посветишь получше - весь пол вокруг тебя шевелится черным.

Мне тогда было 14 лет и я подумал: есть каустическая сода, которую нам давали для производства мыла. Если эта сода растворяет кости и шкуры, то засохшее растительное масло она ведь тоже должна растворить без проблем?

В общем, взял я здоровое ведро, насыпал туда каустика, развел водой, опустил в ведро головку от бабушкиной машинки и поставил на ночь на плиту. Вонь была по всей комнате совершенно невыносимая. Но головку удалось после этой процедуры развинтить и почистить.

Ничего сложного, как выяснилось, в механизме не было. А поскольку в эвакуации я регулярно ходил в столярный кружок, который организовал кто-то из взрослых, чтобы занять мальчишек, то без труда соорудил ящик, вырезал из фанеры подставку, правда по ходу пришлось переоборудовать машинку из ножной в ручную. Кружок у нас был прямо в общежитии. Собирались мы то в одной в квартире, то в другой. Никто из жильцов не возражал – от наших занятий ведь оставалась деревянная стружка, которой можно было подтапливать печку.

Бабушка, получив исправную машинку, была счастлива. И сразу в городе прошел слух, что она шьет. Одной из ее клиенток даже стала секретарь главного босса республики. Первым лицом по тем временам всегда был русский, а вот секретарей набирали из местных. Вот бабушка и стала ту местную барышню обшивать. Денег тогда ни у кого не было, поэтому расплачивалась та женщина с бабушкой медом, селедкой и салом. У ее семьи имелось огромное собственное хозяйство с пасекой, в ста километрах от него текла Волга, где ловили знаменитую волжскую селедку. Я до сих пор помню тот мед – темный, прозрачный, тягучий...

Но там, в Йошкар-Оле я объелся медом, селедкой и салом до такой степени, что потом долго не мог даже смотреть на эти продукты. Селедку начал снова есть только во взрослом возрасте, когда выпивать стал. А сало не ем до сих пор.

Та бабушкина машинка долго была нашей главной кормилицей. В 1945-м, когда нас снова привезли в Ленинград, я пошел на Ситный рынок и за какие-то копейки купил для машинки станину. Она была без верхней платы, но ее я без проблем сделал сам.

* * *

- Вся ваша семья в войну состояла из бабушки и мамы?

- Да. Отца я хоронил сам – в Йошкар-Оле. Зимой 1942-го он ездил оттуда на месяц на фронт – проверял, как работают какие-то его приборы. Он ведь с оптикой работал, а это – прицелы, системы наблюдения...

Вернулся папа с сыпным тифом. И через неделю его не стало. Потом перед нами извинялись. Выяснилось, что всех, кто ездил из эвакуации на фронт, были обязаны обеспечивать шелковым бельем. Шелк был единственной доступной тканью, на которой не держались вши - соскальзывали. А папу отправили на фронт без этого белья, потому что его поездка была организована в каком-то совсем экстренном порядке.

У папы было очень много родных. Точнее – у дедушки по папиной линии. Пять сыновей и две дочки. Причем все – очень умные и образованные люди. Старший сын – дядя Сеня – был главным инженером Государственного оптико-механического завода «Светлана». Потом этот завод назывался ЛОМО, ЛОМЗ – производил всю оптику для страны. Государственный оптический институт ее разрабатывал, а ЛОМЗ производил. Этот объект считался настолько стратегически важным, что к нему была даже подведена специальная железнодорожная ветка.

В 1936-м дядю Сеню отправили на годичную стажировку в Америку. Вернулся он оттуда на громадном – самом большом по тем временам - трансатлантическом корабле «Queen Mary», который только-только спустили на воду. Еще через год дядьку арестовали. И отправили на поселение в Свердловск. Правда в 1941-м туда же был эвакуирован ГОМЗ, так что дядя снова оказался при своей прежней работе.

А вот вся его семья погибла в Ленинграде: дом накрыло во время одной из первых бомбежек Васильевского острова.

Второй брат – Андрей Москвин - стал известным кинооператором. Он всю жизнь был одиноким: ни жены, ни детей – весь в своем искусстве. Его я, правда, никогда не любил, потому что он никогда нам не помогал. Не помог даже тогда, когда мы вернулись из эвакуации. У нас ведь ничего не осталось, даже жилья.

Третий брат отца - дядя Гриша – во время войны был то ли главным конструктором, то ли главным инженером Кировского завода. Четвертый – не помню даже его имени – застрелился совсем молодым из-за того, что умерла его жена. Он очень ее любил и совершенно не представлял себе, как жить, после того, как жены не стало.

Еще у отца были две сестры – мои тетки. Старшая Варя работала патологоанатомом и умерла, отравившись трупным ядом – занесла его в ранку на руке во время какого-то вскрытия. А младшая – Елена – как-то исчезла из поля зрения всех своих родственников сразу после войны.

- Получается, до вас с мамой и бабушкой вообще никому не было дела, когда вы вернулись в Питер?