Мост к людям

«Дорогой Саввочка! Едва швырнув глаз (без очков) на конверт и только прочитав «Киев», я чертыхнулся, ибо вообразил, что это от X. …»

На следующий день, приехав в Москву и придя к Павлу, я застал его сердито шагавшим по комнате из угла в угол.

— Что с тобой? — забеспокоился я.

— Да снова этот X.! — взмахнул он рукой и сердито заворочал глазами. — Вот, полюбуйся — прибыли гранки статьи, которой я не писал!

Я взял со стола три длинные ленты типографского набора — это была статья за подписью Антокольского о творчестве X.

И тут выяснилось следующее. Полгода назад пришел к нему этот самый X. и преподнес свою новую книжку. Поговорив о том о сем, он вдруг попросил Павла Григорьевича написать для одной из московских газет статью о своем творчестве.

Такая просьба, конечно, поразила Антокольского. Но сказать, что она неприлична, Павел не решился, а вместо этого стал отказываться, ссылаясь на занятость и всякое такое. Гость, однако, не отставал, начал уговаривать, а потом и упрашивать, доказывать, что это времени не займет, так как он может сам подготовить для такой статьи и библиографические материалы, и даже необходимые цитаты из своих произведений. Это возмутило щепетильного Павла еще сильнее, но высказать свое возмущение он не решился и теперь, и, чтобы поскорее отделаться от нахального гостя, он промямлил что-то похожее на обещание, надеясь на время, которое выручит, как всегда.

Однако через месяц славолюбивый посетитель появился снова и положил на стол «материалы», которые оказались готовой статьей, написанной о самом себе.

Тут уж Антокольский взорвался. Но взорвался и гость. Он напомнил о данном ему обещании, заявил, что, желая облегчить дело Павлу Григорьевичу, даже взял на себя труд договориться с редактором и передал ему статью. И вот теперь, когда она уже набрана и запланирована в ближайший номер, автор, несмотря на обещание, вдруг отказывается ее подписать! Что ж, коли так, негодовал уязвленный поэт, то Антокольский сам должен позвонить редактору и объясниться с ним самолично.

Антокольский понял, что попал в ужасное положение.

— Что же делать? — взмолился он.

— А что же делать! — сказал я довольно сухо. — Сам виноват. Значит, за твоей подписью выйдет статья, которой ты не писал и которой будешь стыдиться.

— Но я этого не хочу! — Он был разъярен.

— Так делай выводы, — посоветовал я, не уточняя, какие именно.

Некоторое время он стоял совершенно растерянный, но вдруг встрепенулся, быстро подошел к телефону, набрал номер и без запинки рассказал все редактору, от начала до конца.

Редактор захохотал так громко, что я услыхал даже на расстоянии.

— Да вы не переживайте, Павел Григорьевич! — дребезжало в трубке. — Статью мы рассыплем, а он себе найдет другого благодетеля. Он такой!

Положив трубку, Павел побрел к столу, разорвал гранки на мелкие кусочки и бросил в корзину. Затем, обессиленный, опустился в кресло, беспомощно улыбнулся и почти шепотом произнес, будто обращаясь к самому себе:

— Совершая великодушные глупости, надо все-таки иногда думать и о последствиях…

Первым ударом, потрясшим жизнь Антокольского, была смерть сына, вторым — смерть жены. Гибель Володи он перенес, как переносили все отцы, терявшие своих сыновей в те годы, — как тягчайшую личную потерю, но и как жертву на святой алтарь. Это, конечно, не облегчало отцовского горя, но все-таки в обстоятельствах Отечественной войны как-то обосновывало ее трагическую неизбежность. Да и возраст был еще тот, когда человек способен найти душевные силы, чтобы совладать с собой и заставить себя жить и работать.

Смерть Зои была потерей не только любимого человека, но и той жизненной опоры, которой мужественная и волевая женщина была, для Павла всю жизнь. Да и случилась эта потеря, когда Антокольскому уже перевалило за семьдесят и опора была особенно нужна.

В одном из писем того времени он писал:

«Скажу правду: на Пахре не очень живется. Отсутствие Зои превращается в присутствие ее тени во всем — внутри дома, в саду, облелеянном ее руками и заботой, в других соседних домах, где ее помнят, — словом, везде. А Москва и улица Щукина слишком шумны и пестры, отвлекают, рассеивают этот звездный (ставший звездным) свет».

Тяжело было на даче, тяжело было и в Москве… И все-таки этот неуемный человек, которому шел восьмой десяток, искал душевного покоя не в замкнутом кругу одиночества, а в движении и жизни на людях.