Мосты в бессмертие

«Ты должна забыть о собственных интересах во имя родины», – так уверяла ее Женя, но Гаше и это казалось странным.

Гаша перенесла утраты, приложила нечеловеческие усилия для спасения близких, привыкла к страху и постоянному сосущему голоду, притерпелась к чужому дому и прихотям Отто. Каких еще лишений потребует от нее судьба? Откуда взять ей силы? Гаша глубоко вздохнула, почувствовав, как пальцы на руках и ногах согреваются. Весеннее солнышко светило ей в лицо, покрывая свежим румянцем бледные щеки. Теплые его лучики нагрели старую, засаленную телогрейку, проникли под полотно колючего, вязанного из козьей шерсти платка, защекотали шею, обожгли губы. Солнышко слепило, и Гаша сомкнула веки. Внезапно она узрела Отто, холодного, немощного, с душой, полной нехорошими предчувствиями и сомнениями. Он тщеславно негодовал на судьбу, он жаждал любви, а сам-то любить не мог, не умел…

– Калека, – усмехнулся Костя. – Увечный.

– Ты о чем это? – сонно спросила Гаша.

– Я о твоем… любовничке. Он уж который день приезжает в госпиталь на легковушке. Так и вываливается наружу в шинели нараспашку. И пистолета при нем нет. Оружие или дома у него, или там… – Костя неопределенно махнул рукой в сторону реакторной.

– Где? – всполошилась Гаша.

– Не бойся, – Костя снова обнял ее. – Ступай в его кабинет. Сделай вид, что соскучилась, а сама поищи.

Внезапно сделалось так холодно, словно солнышко погасло. Гаша открыла глаза. Перед ними стоял вислоусый Фекет.

– Глафьирья добрюдуша, – проговорил он, коверкая русские слова. – Обнимат, целоват зюлдат сдовет…

– Пойдемте, – проговорила Гаша, поднимаясь.

Она увела Костю в палату. Шагая по госпитальному коридору, Костя тяжело опирался ей на плечо, но ступал твердо.

– Притвора! Ах, притвора! – шептала Гаша, заталкивая его в провонявшую карболкой палату. – Да ты здоровей меня, да ты….

Прежде чем упасть на матрас, Костя снова обнял ее. Крепко обнял.

– И не противно тебе, – шептала Гаша, пытаясь высвободиться из его объятий. – И не брезгуешь… Я – грязная, я – плохая… шлюха, овчарка…

– Я всякой грязи навидался, – усмехнулся Костя. – И ты не грязней других-прочих…

Поцелуи его были странны. Они и животворили, и причиняли боль. Жарко целовал он, совсем не так, как Отто…

* * *

Второй ее подопечный оказался человеком совсем другого сорта: покладистый, послушный, почтительный. Принимая из гашиных рук пищу и лекарства, всегда норовил поцеловать тыльную сторону ладони. Его запекшиеся губы постоянно бормотали одно и то же слово:

– Спасибо… спасибо… спасибо…

Она долго не решалась спросить его имя. У каждого из «пациентов» доктора Куна был порядковый номер, кличка, на которую их обязали отзываться. И они отзывались, пока могли. Но настал день, когда номер сорок два остался в палате один, и тогда-то он сказал Гаше:

– Называй меня Вовкой или Спирей – как больше нравится.

– Мы должны подчиняться приказам начальства, – ответила Гаша. – А оно считает, что у тебя нет имени.

– Тогда почему?..

Но она не дала Спире задать вопрос, нахмурила брови, приложила ладонь к его губам, и он послушно замолчал. Но стоило лишь ей отнять ладонь – он тут же ухитрился ее поцеловать.

Она носила суп обоим, обихаживала, наставляла, искажала записи о результатах анализов так, чтобы доктор Отто не считал их слишком уж окрепшими.

Спиря не пытался расспрашивать ее, домогался с одним лишь вопросом:

– Скажи мне, милая, я один выжил? Других нет?

Она отмалчивалась, печально качала головой, смотрела с грустью, как закипают слезы в уголках его глаз, и молча отходила в сторону. Так продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешалась Леночка.

Добровольная помощница сновала по госпитальному двору с котелками и корзинками, полными пробирок. В огромных, не по размеру кирзовые сапогах, обутых на толстые носки козьей шерсти, в платке, повязанном поверх ватника крест-накрест, она сновала между лабораторным домиком и госпитальными палатами. Сосредоточенная озабоченность никогда не покидала бледного личика. Ее можно было бы принять за старушонку, но необычайное проворство движений и звонкий голосок, выдавали юный возраст. И мадьяры, и немцы относились к ней со снисходительной терпимостью, угощали галетами, совали в карманы банки со сгущенным молоком и никогда не били.