Мотив

— Я зондировал почву, — напористо заговорил Дэн-Реебрович, выяснив, с кем имеет дело. — Многие в комиссии настроены против сценария. У них свои старые счеты с Исааком Григорьевичем. Поэтому нужно быть очень на-че-ку. Может, придется швырнуть несколько костей — пускай подавятся!.. Жаль, что сам Исаак Григорьевич занемог — он в таких делах архиопытный товарищ. Он кого хочешь в два счета загонит в угол.

Не год и не два своей жизни отдал Неделяев кино, но так и не мог взять в толк, какое отношение к его делу имеют все эти личные дрязги между «нашими» и «теми». Ему не раз казалось, что все это для того лишь придумано, чтобы заморочить, измотать, лишить воли к труду людей честных и талантливых, пытающихся и жить нормально, и делать хорошие фильмы — таких вот киноработяг, как и он сам. Бывало, ему хотелось возмутиться, оборвать болтовню, потребовать дела, а не интриг, хлопнуть, наконец, дверью…

А что потом? Они, эти интриганы, знают, как повязать неугодного. Ну, раз хлопнешь, ну, два. А в третий раз уж и хлопать не придется, его может не быть, и куда ты денешься, если только и умеешь, что снимать фильмы, да и, несмотря ни на что, любишь это странное занятие, полагаешь его наилучшим из существующих на земле.

Как-то незаметно, фильм за фильмом, он свыкся с мыслью, что создать шедевр, который бы раз и навсегда вписал его имя в историю кино, ему не дано, что Эйзенштейна из него, как говорится, не получилось, и потому его удел — снимать фильмы на любую тематику, «болты в томате», лишь бы не сидеть в простое, что хуже любой каторги.

А ведь случались и взлеты, да такие, что ошеломляли не только его недоброжелателей, не раз ставивших жирный крест на его творческой карьере, но и его самого. Какие-то неведомые силы обнаруживались в его мозгу, все оказывалось возможным, все снималось, лепилось и складывалось как бы само собой, по какому-то мощному и дьявольски-загадочному наитию. Так было, когда он работал над «Академиком Павловским», над фильмом об Иване Пущине, друге Пушкина, так было и с последним его фильмом «Начальник строительства». Бедный он, этот фильм, несчастный. Какая страшная, несправедливая участь выпала на его долю. А казалось бы, все должно быть наоборот. Из жажды правды, из желания разобраться в том, что творилось в одной из ипостасей нашего текущего бытия, возник этот фильм…

У Неделяева опять потемнело в глазах, и засаднило в душе мучительное, донельзя унизительное ощущение стыда, когда он вспомнил, как кромсали его детище в одном из самых значительных министерств. Фильм получился острый. На конкретном примере — строительстве одной из крупнейших в мире ГРЭС — впрямую ставил вопросы, о которых в министерстве старались умалчивать: о неувязках в планировании поставок и неизбежной от этого, будто продуманной кем-то, бесхозяйственности, о некомпетентности во многих руководящих звеньях, о пренебрежении к достоинству рядовых тружеников — к их мнению, рабочему времени, быту и так далее, — и Госкино, стремясь избежать возможных для себя неприятностей, направило фильм, якобы на согласование, в это министерство. Ну, а уж там «согласовали». Сперва по фильму прошлась тяжкая, но небрежная длань самого министра. Затем засучил рукава его заместитель.

— Послушайте, — не выдержал Неделяев. — Да почему вы с таким неуважением относитесь к мыслям других людей?

— А вы свои мысли при себе держите! — отрезал замминистра и еще яростнее зачеркал фломастером по монтажному листу фильма. — Прочь это!.. А это?.. Туда же…

А на студии расправа над фильмом расценена была как неуспех режиссера Неделяева, его неумение совладать с современной темой. И тон задал директор студии. В его интерпретации никакой расправой, разумеется, не пахло, просто вышестоящие товарищи моментально разобрались, что от кого ждать следует. И была под шумок закрыта тема, которую Неделяев вынашивал и пробивал годы — об экологии человеческого духа, — и всплыла та, о которой так пылко, самозаводясь, болтал сейчас Дэн-Реебрович. Кажется, он убежден был, что имеет дело со своим безусловным единомышленником, а возразить ему не представлялось никакой возможности — слова сыплются так плотно, что не втиснуться между ними. Неделяев, размышляя о своем, давно уже не слушал его. Давешнее раздражение опять напомнило о себе, в этот раз куда сильней и настойчивей. Оно завладело им настолько, что никак нельзя было уразуметь, чего же добивается этот суетящийся человечек с подвижной, как у мартышки, физиономией и с совершенно неуловимым взглядом, чего он мельтешит, как мошкара перед освещенным окном…

Неделяев резко встал, буркнул что-то неразборчивое и вышел, оставив Дэн-Реебровича с неоконченной фразой на языке и в состоянии крайнего, почти шокового, изумления.

2

Комиссия заседала в пресс-зале НИИ. Что это был за НИИ, какими занимался проблемами — Неделяев так и не сумел уточнить, и этот непроясненный пунктик зудил в голове как заноза, занимал мысли не меньше, чем предстоящее обсуждение сценария.