Мотылек в бамбуковой листве

– А вы, товарищ лейтенант, не обманывайтесь – не долго до того было! У меня вон, шрам на затылке остался, залысина, полюбуйтесь! – Рябчиков повернулся, показывая пальцем.

– Ну, залысина ваша никуда не убежит, а вот преступник – он еще вполне может скрыться от розыска, – коротко осадил его Варфоломей, – так что я вам опишу внешность мужчины, которого в убийстве Ефремова подозревают, а вы мне ответьте честным и благородным словом своим – напоминает ли он вам кого?

– Ну, давайте! – противно сказал Рябчиков.

– Мужчина этот, значитца, возраст от сорока до пятидесяти, – поднялся Варфоломей, – среднего роста, умеренного, как вот у вас, телосложения, не худой и не толстый, волосы светло-седые, как вот у вас, Борис Геннадьевич, хромает на правую, значитца, ногу! Подозреваем, что на ступне правой у него может быть прокол, рана – от гвоздя, на который он наступил.

– Из вашего описания, Варфоломей Владимирович, тут и дед Мозай может быть преступником! – проговорил Рябчиков.

– Я вас попрошу, гражданин Рябчиков, туфли начищенные ваши снять, – сказал Варфоломей, – по доброй вашей воле, а иначе мне вас принудительными мерами, направлениями да ордерами! – к освидетельствованию придется востребовать, а фамилию деда вашего у меня мусолить и бесчестить никакого желания не имеется, потому я вас прошу вот, как гражданина ответственного и патриотичного, мне – как слуге закона нашего! – на уступку пойти, на маленькую уступку, которая за пределы кабинета моего не выйдет, если ножки ваши чисты да белы.

– А знаете, что! – рявкнул Рябчиков, – на-те, подавитесь моими ногами! Хоть в рот их суньте, хоть пальцы оближите!

Он снял туфли, затем – стянул носки и задрал тощие ножки.

– Ну, может статься, вы недостаточно хорошо прокололись.

– А между тем, товарищ лейтенант, хром я – на левую ногу!

Варфоломей улыбнулся.

– Скажите, где вы вчера вечером находились – с восьми часов вечера до одиннадцати? Знаем как свои пять, что в квартире вы отсутствовали – звонили вам от гражданина Пуговкина. Но где вы были? Расскажите мне, подытожим все окончательно!

– С женщиной я был! – остервенело-униженно сказал Рябчиков.

– С какой? Имя, адресок ее…

– С замужней, потому я вам ничего не скажу!

– Ну, это детский лепет, Борис Геннадьевич! У нас убийство, убит ветеран войны – а вы, понимаете ли, лукавите мне здесь.

– Чего это я лукавлю?! – возмутился Рябчиков, – я не лукавлю, а женщину мою – не хочу бесчестить, чтоб вы и ее звонками своими доканывали! К Ефремова убийству я непричастный, в уме даже не возникало – чтобы человека убить! У меня в этом вопросе, если я отомстить кому надумаю, у меня методы другие – я пожалуюсь, напишу, я в правоохранителей наших, дурак, верил раньше! Вот и бежал к вам под крыло, протекции искал, от дебошира пьяного, а вы его покрывали, как курица яйцо!

– Ну, может вы и решили, что протекции не дождетесь – в свои руки, значитца, взяли дело – да не донесли. И вот оно до греха дошло!

– Ничего я в свои руки не брал! – отнекивался Рябчиков, – да я оттуда переехал, лишь бы от Ефремова подальше, на кой мне теперь к нему лезть опять!? Когда я уже свободно задышал!

– Ну, физически-то, может, вы и переместились от Ефремова, но обида – обида-то, Борис, у нее местоположения нет! Она так просто не отвязывается, покоя вам не дает, она в сердце вашем засела, заклинилась! И голосок вам в уме нашептывал, мол, не отстоишь фамилию, имя свое, то в грязи вытопчешь и себя, и наследников своих и родню покойную – аль я не прав в чем?

– Вы… вы что это все с рук на голову переставляете!? С ног на руки… с рук… – Рябчиков тяжело дышал, – с ног, значит!

– Да вы угомонитесь, Борис, не тревожьтесь понапрасну – себя не изводите, если к смерти Ефремова непричастны.

– Вы либо мне обвинения предъявляйте для ареста, – сказал категорически Рябчиков, – либо мое время драгоценное больше не отнимайте, потому как Ефремова я – не убивал!

Новикова Евгения Мироновна, нервно покусывая карминовую губу и теребя ремешок сумки, с нетерпением дожидалась, когда лифт поднимется на четырнадцатый этаж – на белом, липком лбу блестели микроскопические капельки пота, и ее сердечная мышца сумасшедшим, свистяще-задыхающимся насосом вкачивала литры артериальной крови в лихорадящее, строгое тело младшей помощницы медперсонала и выкачивала рафинированную кровь из вен, скрученных тугими узлами.

У Новиковой подкашивались ноги, жилистые и стройные – ей мерещилось, что скрежещущий, натужено постукивающий и тащащий кабину трос лебедки вот-вот оборвется, а коробка лифта – полетит в шахту.

Но когда створки, подобно вертикальным векам циклопического ока, разомкнулись, Новикова, пошатнувшись, ступила на бетонную поверхность, не веря – ей продолжало чудится, будто все сотворено из облаков, бесформенных и ватных, и с каждым шагом Евгения Мироновна боялась провалиться сквозь саму землю, вниз по этажам.

Своими темно-синими русалочьими глазами она измерила расстояние от лифта до квартиры, и, враскачку, как морячка, направилась в глубину сужающегося, удушающего коридора.