Мотылек

Повинуясь первому побуждению, Михал едва не поднял руку, чтобы обратить на себя его внимание. Но вовремя сдержался. Собственно говоря, он не хотел встречаться со Стефаном. У него не было желания говорить о живописи или литературе. У него было совсем неподходящее настроение для общения со Стефаном. По сравнению с олимпийским спокойствием Стефана его взвинченность могла произвести впечатление детского каприза.

Но Стефан заметил его. Немного женственным движением он поднял открытую ладонь на высоту плеча и своей мягкой кошачьей походкой стал пробираться к нему среди столиков, раздавая направо и налево сердечные улыбки.

— Как хорошо, что ты здесь, — сказал он, садясь напротив. — Мне как раз хотелось с тобой поговорить.

Он осторожно положил руку ему на ладонь, и Михал, несмотря на сопротивление, идущее от его сегодняшнего настроения, сразу почувствовал себя менее одиноким, почти успокоенным.

Стефан подвинул к нему тонкий томик.

— Знаешь стихотворение Лесьмяна «Луг»?

— Нет, не знаю.

— Возьми и прочти, это прекрасно.

Михал рассматривал его погоны, на которых не было никаких знаков различия.

— Где твои лычки? — спросил он.

Стефан вяло улыбнулся.

— Я ужасно не люблю шить. Пришью завтра перед построением.

— А я не получил, — сказал Михал голосом, которому он не смог придать желаемого равнодушия.

Стефан пожал плечами.

— Ты огорчен?

— Нет, — сказал Михал уныло. — Плевал я на это.

— Какие удивительные вещи есть у Лесьмяна, — переменил тему разговора Стефан. — Это такой замаскированный мистицизм, который скрывает в себе подлинный мистицизм. Как бы это сказать? Современный человек, когда ему нужно что-то сказать, что для него действительно важно, часто надевает на себя маску, являющуюся карикатурой на его откровение. Но здесь у него нечто большее. Здесь высказана уверенность, что к некоторым вещам, слишком уж приглаженным фальшивыми языками различных умников, можно приблизиться только посредством болезненной неуклюжести, просторечного бормотания, наивной лирики, чудачества. Это совсем не поза. Это та гениальная художественная хитрость, безошибочно выбирающая правильную дорогу. К тому же книга мастерски написана. Увидишь. Здесь нет ничего случайного.

Михал рассеянно перелистывал книгу. Внезапно он закрыл ее и отодвинул.

— Знаешь, — сказал он, — меня больше всего бесит, что все совсем не так, как я хотел. Мне бы на это наплевать, а я чувствую себя так, точно мне дали по морде.

Стефан посмотрел на него со снисходительным удивлением. Брови его были приподняты. В продолговатых карих глазах таилась недоверчивая улыбка.

— Ты все об этих лычках? Да? Михал кивнул головой.

— Я знаю, что это глупо…

— Человече, — сказал Стефан. — Человече. — А потом, смешно морща нос, проскандировал: — Бом-бар-дир. Бомбардир с дипломом. Бомбардыр.

Он засмеялся. И действительно, это слово в его устах звучало так комично, так глупо, что в конце концов рассмеялся и Михал.

— Значит, это является целью твоих честолюбивых мечтаний?

— Нет, конечно, нет, Я сам не понимаю, почему…

— Слушай, — сказал Стефан серьезным тоном, — в жизни весь фокус заключается в умении отличать важное от неважного.

— Я знаю, — признался Михал и впервые за этот день почувствовал вкус искренности на губах.

Ему стало приятно. Даже эти коноводы из дивизиона конной артиллерии не казались ему такими омерзительными.

— Мне очень интересно, что ты скажешь о «Луге», — сказал Стефан. — Именно об этом стихотворении. — Он стал искать его.

Они оба склонили головы над книгой.

II

Вся батарея чувствовала себя униженной тем, что ей в учениях отвели роль пехоты. Накануне прошел большой снегопад, через учебный плац можно было пробраться только по узким утоптанным тропкам. Но дело было не в этом. Все восприняли приказ начальства как дискриминацию. В глубине души каждый презирал пехоту, несмотря на то, что преподаватели лицемерно называли ее «королевой войск». Жалели даже своих мордастых унтер-офицеров, которых по этому случаю должны были замещать пехотинцы в куцых шинелях и обмотках.

Подготовка к маршу происходила в обстановке всеобщего уныния.

При проверке снаряжения старший унтер-офицер спросил: «Кто ходит на лыжах?» Несколько секунд длилось замешательство. В армии никогда не известно, что заключают в себе вопросы такого рода. В любом из них может быть ловушка, и служаку, который признается в знании ботаники, в результате пошлют набивать матрасы. Но Михал рискнул и вышел из шеренги. За ним еще несколько человек. Их послали на склад, где им выдали неимоверной длины лыжи, выкрашенные в белый цвет, ореховые палки и белые комбинезоны с капюшонами. Ботинок не оказалось. Они должны были приспосабливать крепления к сапогам. Командование патрулем лыжников поручили Гайде, старшему бомбардиру.

На рассвете следующего дня они стояли на правом фланге спешенной батареи, среди засыпанных снегом полей, расплывающихся в дымке до самого края виднеющихся вдали лесов.