Мотылек

Она поднялась, шелестя крахмальным фартуком, блеснув стеклами очков. Ее руки, словно подчиняясь внутреннему чувству дисциплины, четко и деловито двигаясь, прибирали на столике. Положили карандаш в центр бумажного листа, передвинули на несколько сантиметров пузырек с каким-то лекарством, футляр от термометра выравняли с краем металлической коробочки для шприца.

— Он жалуется на боль в колене, — продолжал Михал. — А ведь…

— Да, — прервала она его коротким кивком головы. Ей не надо было объяснять слишком хорошо известные вещи.

— И все время звал какого-то Юзека.

— Да.

— Сестра, судно!

— Иду, иду, — ответила она. А Михалу: — Ложитесь, Я сейчас туда подойду.

Он раздевался, уже не обращая внимания на свет, повернувшись спиной к тихо стонущему соседу, внутренне сжавшись в тревожном ожидании новых просьб. Но сержант Скупень ничего не говорил. Он стонал, по временам всхрапывал, иногда его голова подпрыгивала, как агонизирующая рыба.

Михал проскользнул под шершавую простыню, как в надежное укрытие. Он лежал притаившись, с закрытыми глазами. В другом конце зала шлепали туфли дежурной сестры, звякнуло поставленное судно.

«Иди, — звал он ее мысленно. — Иди, сделай ему укол. Слышишь? Он все время стонет. Сейчас начнет говорить».

Пытаясь уснуть, Михал ловил открытым ртом затхлый воздух и крепко сжимал веки, но не мог выключить чуткого, вспугнутого слуха.

Наконец идет. Нет — разговаривает с кем-то, что-то приказывает, о чем-то спрашивает. А этот опять стонет. Колена нет. Осталась одна боль. Где? Боль-привидение. И все-таки настоящая. Ну вот, наконец идет. Спасение, покой. Снимет боль, вместе со зловонными бинтами. Может быть, еще можно что-нибудь сделать. Кажется, имеются такие протезы на пружинках, которые сами сгибаются. Можно ходить, можно класть ногу на ногу. И кто не знает, тот даже не заметит. Разве что по скрипу. Скрипят. Скрипит пол. Пришла.

Михал очнулся. Сестра стояла у изголовья сержанта Скупеня. Большим пальцем правой руки она измеряла пульс на похудевшем запястье, левую осторожно положила на лоб раненого. Голова у нее была высоко поднята, глаза под стеклами очков прищурены. Больной перестал стонать и метаться. Его грудь ритмично поднималась под одеялом, искры темного огня погасли на дне глубоких впадин.

С этой картиной в глазах Михал, успокоенный, повернулся на другой бок.

Должно быть, он спал. Он не знал наверное. Беспрестанно кто-то обращался к нему. Кто-то называл его Юзеком. Тетки объясняли ему, что это его имя по прадеду-повстанцу и поэтому в целях безопасности его никогда не называли. Сестра Барбара укоризненно хмурила свои черные брови. «Вы наступаете мне на ноги, пан Юзек. Мне больно». Напрасно он отрицал это, призывал в свидетели Томаша. Но тот только улыбался, таинственно и иронически. А потом он тоже открыл рот и громко, быстро сказал: «Юзек!»

Видимо, Михал опять повернулся на правый бок, потому что, когда он открыл глаза, перед ним было лицо сержанта Скупеня. На покрытом неопрятной щетиной лице шевелились голубоватые губы.

— Юзек, не оставляй меня, курва. Я боюсь, Юзек.

Михал попробовал улыбнуться.

— Не бойся, брат. Я с тобой.

Теперь раненый смотрел прямо на него, не ища никого за ним. Но Михал знал, что его горящие глаза видят в нем кого-то другого.

Раненый подвинул голову к краю подушки.

— Слушай, — шепнул он. — Скажи… что будет… — он глубоко вздохнул, — потом?..

Под темным навесом бровей тлело полное напряжения ожидание.

— Все будет хорошо, — ответил Михал. — Немцы войну проиграют.

Сержант упал навзничь со вздохом горькой досады. Он громко глотал слюну. Выступающий кадык с трудом двигался вверх и вниз.

— Что… потом? — прорыдал он через минуту. — Что… там?

Михал беспомощно последовал глазами за его взглядом, направленным в потолок.

— Увидишь, все будет хорошо, — повторил он.

Уже произнося эти слова, он чувствовал, что уклоняется от какой-то очень важной обязанности, от тяжести сверх своих сил. «Чего, собственно, он от меня хочет? — думал Михал с раздражением. — Я не Юзек. Я не знаю». Но он знал, что это безразлично, кто он. Брат — так он сказал ему только что. Брат.

Теперь раненый что-то невнятно бормотал про себя. Можно было разобрать только отдельные слова.

— Столько лет… не думал. Ох, боже! Столько лет…

Михал наклонился к нему со своей кровати.

— Слушай, не терзайся этим, — произнес он. — Ты должен отдохнуть. Спи.

Сержант умолк, подтянулся на локтях, медленно повернул голову. Со страхом смотрел он на Михала, потом вдруг неожиданно громко крикнул:

— Нет! — и обессиленный упал на подушку.

Больше они уже не разговаривали, и вскоре Михал снова заснул.

В следующий раз Михал проснулся от ощущения того, что рядом кто-то ходит. Он открыл глаза и увидел матовый свет ламп, такой неестественный среди ночи, что в первый момент ему было трудно сориентироваться во времени.

У кровати сержанта стояли три белые фигуры. Главный врач в расстегнутом кителе, из которого торчал живот в полосатой пижаме, дежурная сестра и Эва со шприцем в руке.