Мова

Я задумался. Аля казалась лучшим стратегом, чем Сварог. Иначе она бы не управляла триадой как Наместница Смотрителя горы. Наверное, в моих глазах мелькнуло недоверие, потому что Рог поспешил объяснить.

— Слушай, это моя прерогатива. Я — Красный столб, командующий армией и имею право самостоятельно планировать боевые операции и держать их в тайне от братьев, которые находятся на гражданских позициях.

— Просто это напоминает заговор, — заметил я. — Если Элоиза не знает, это похоже на заговор.

— Если она узнает, то нас не пустит. Потому что в голове у нее сантименты и романтика, — тут он осекся.

По тому, как он осекся, я понял, что под «сантиментами» и «романтикой» Сварог имел в виду не те ненасильственные методы борьбы за мову, которых придерживалась Элоиза, а те вполне понятные «сантименты», которые хрупкая и умная женщина может иметь к безбашенному мордовороту, который командует армией. Мы никогда не будем вместе. Совершенно понятно, что так лютует Мастер благовоний: в этом любовном треугольнике только меня и не хватало.

— Ты подумай, — сказал он. — Такие решения быстро не принимаются. Я найду тебя завтра вечером.

Он кивнул и уже, кажется, готовился нырнуть в толпу, но я успел спросить:

— Вы говорили, что у вас другие взгляды на вечность. А что за взгляды?

Сварог смерил меня взглядом с головы до ног, будто решая, превратить ли свой ответ в шутку, и одновременно взвешивая, не высмею ли я его, если он ответит серьезно.

— Вечность — в мове, — повторил он мысль, с которой начинал.

— Это как?

— Вот так. Не зря в христианских книгах написано, что сначала было слово, и слово было Бог. После смерти мы живем в мове. Бессмертие — в ней.

— Подождите. Как можно жить в мове? — все не мог понять я.

Потому что, как я уже говорил, я от природы не очень умен.

— Душа человека — это то, как он говорит. Уходя из мира, он не исчезает, потому что его словами, поговорками и выражениями продолжают говорить другие.

— Это как следы на снегу? — попробовал я подобрать метафору, вспомнив, как гулял зимой и узнавал свои же следы.

— Нет, скорее, как тропа через трясину. Каждый из нас своей речью протаптывает такую тропу, по которой пойдут и другие. И пока тропа не зарастает, живет и душа. Но я не мастер говорить о таких вещах. Я мастер качать мышцы. Потому что нацик должен быть здоровым, — он хищно усмехнулся.

— А что происходит с нами после смерти? Слова живут, а что происходит с нами?

— Какими нами? — спросил он меня.

— Ну, — я пожал плечами, — тем мной, который вот сейчас говорит и думает.

— Так а что у тебя есть, кроме мовы, из которой состоят твои мысли и твои слова? — он снова людоедски улыбнулся.

С качками действительно невозможно спорить. Их можно только слушать и соглашаться.

— Ты лучше не о себе думай, — приказал он. — Кости наших предков достали из земли и выбросили вон. Там, где они отдыхали, сейчас рестораны и ночные клубы. А теперь их пытаются лишить еще и бессмертия. Вот с чем нужно бороться. Наша вечность должна принадлежать нам.

Он кивнул и исчез за спинами муравьев, сотен и тысяч насекомых, которые толпились вокруг. Оставив меня размышлять, что есть во мне, кроме мыслей, которые состоят из мовы, и чувств, которые передаются тоже на мове, и желаний, выразить которые можно только мовой. Но все-таки есть. Еще что-то есть. Для чего нет слова. По крайней мере, пока нет.

Джанки

Я не знаю, сколько прошло времени с момента моего задержания до момента вызова на допрос. Может быть, одна ночь, а может быть — недели две. Петрович все хрипел, а Философ храпел. Потом Философ просыпался, мы беседовали, потом он снова засыпал. За это время нам несколько раз давали сечку и селедочные очистки. Есть это было невозможно, про все остальные бытовые детали я просто промолчу — как промолчал о том, что на самом деле со мной делали в той маленькой комнатке, где меня раздели и заставляли приседать с голым задом, снимая это на видеокамеру — будто на тот случай, если из меня выпадут спрятанные внутри вещества, запрещенные статьей 264 УК. Жгучее ощущение унижения прошло, когда я узнал, что то же самое делали со всеми, кто попадал в этот retreat of sorrow — даже с теми, кого взяли по ненаркотической статье, например, за попытку украсть светофор. И даже тараканы в тарелке попадались не только мне.

Философ был склонен к разглагольствованиям, Петрович не приходил в себя, я же не мог найти себе места. Через десять минут лежания на железной кровати начинали ныть все кости — тоненькая подстилка не берегла от холода, который шел от металла. Попробуйте поспать на железнодорожных рельсах — ощущение примерно такое же. И даже слышно, как откуда-то уже приближается огромный, нагруженный нефтью, товарняк отечественного правосудия. Я начинал ходить по камере, но меня обступали стены, три шага — и ты у стены. В камере было душно и холодно одновременно. Что касается времени, то часы тут забирают в первую очередь.

— Как тут жить? Я скажу тебе, как тут жить, — рассказывал Философ, обращаясь к потолку.