Мова

Он вытягивался на своем лежбище, подкладывая пол-одеяла под себя, а второй половиной накрываясь, но я так не мог. В принципе, можно было дать ему в рыло и забрать его одеяло, но в этом случае мне потом пришлось бы самостоятельно разматывать Петровича, а я брезгливый.

— Не жди суда, — продолжал умничать Философ.

Если бы он знал, какое у меня образование, молчал бы в тряпочку и слушал Диогена. Но я не спешил открывать ему своих знаний.

— Потому что, понимаешь, суд только еще больше прессанет. Вот ты надеешься на человеческий приговор, на то, что, может быть, тебя еще и оправдают. Но как тебя государство может оправдать, если ты — деклассированный торч? Если ты все время только о свертках и думаешь? Поэтому будь готов к десятке. И лучше думай о том, что могут и больше навесить. Тогда услышишь приговор на десятку — и так легко на сердце станет! При этом все равно не надо ждать, когда откинешься. Потому что я тебе скажу, брат, десятка — это такой срок, за который все твои представления о воле успеют так устареть, что… В общем, про волю вообще не думай. Не жди прогулок, потому что там — еще хуже, чем тут. Боксы два на два метра, решетки везде. Только кислородом можно подышать. Ну разве что небо над головой.

Я понял, что у нас не было ни одной прогулки. Это значит, что, может, я тут нахожусь только один день? Даже полдня? Может ли такое быть?

— Так а чего ждать? — мне хотелось спросить, сколько я тут, когда меня привели, но я не мог.

Почему? Потому что:

а) это выявило бы перед Философом мою неадекватность;

б) я был уверен, что Философ сам утратил ощущение времени по всем человеческим календарям, и что бы он ни ответил, было бы ложью.

— Чего ждать? — задумался он. — Я скажу, чего ждать. Жди помывки, душа. Вот это — реальный кайф. Горячая вода, понимаешь? Там она реально горячая. Клубы пара. И вот главное, пальцам ног не холодно. Единственная возможность согреться. Ну и там… Так скажу — обо всем забываешь. Одна беда — душ тут раз в неделю.

Я чуть не закричал: «Так разве мы тут не неделю уже паримся?». Из-за дверей раздался свист. Про этот свист, кстати, — особый разговор. Охранники тут не переговариваются между собой. Они тут свистят. Два свистка обычно значили, что сейчас лязгнет железо, и какая-то из камер откроется. Видите, я уже говорю — «обычно». И как после этого можно утверждать, что я провел в камере менее суток? Так вот, со скрежетом открылась кормушка, назвали мою фамилию и сказали: «Все вещи с собой».

— Переводят тебя, — успел объяснить Философ. — Ну давай, братэлло.

Я так и не узнал, что с ним стало. Обе жизни — Петровича и Философа — промелькнули перед моими глазами так, как мелькают судьбы героев беллетристики. Мы видим только ту часть их приключений, которая вписана в сюжет. Когда человек долго умирает на нарах после избиения или долго возвращается к жизни и становится на ноги — это не интересно писателям, этим кровожадным чудовищам, а поэтому остается за скобками.

— Нет вещей? — уточнил охранник-контролер за дверью.

А откуда у меня могли появиться вещи? Только вчера взяли, а передачи носить некому.

— Нет вещей — руки в «кормушку», — приказал он.

Я просунул кисти рук в окошко в двери, через которое обычно подвали еду, и на запястьях защелкнулись наручники. Меня повели гулкими коридорами, покрашенными в зеленый, но не в другую камеру, а в другой корпус, который находился рядом с изолятором. Тут царили китайский сайдинг и плакаты о сотрудничестве со следствием как единственном источнике любви, счастья и благополучия. Я шел, рассматривал фотоснимки лучших оперативных работников Центрального района, и в голове моей звучала «А-ли-луя!» Генделя. Меня распирало от щенячьей радости, от необъяснимого экстаза — таким праздником для меня была эта краткосрочная возможность покинуть камеру. Меня перло от простого факта, что я — жив. У дверей из уплотненного белого ПВХ с официальной шильдочкой «Следователь по делам, связанным с незаконным оборотом наркотиков» с меня сняли наручники и пропустили внутрь. Конвоир закрыл дверь на ключ снаружи, как будто следователь тоже мог сбежать. Я осмотрелся. Небольшая комната была залита ярким, нестерпимо ярким, небесным светом из окна. На окне были решетки, но какая разница! Там, за стеклом, жили своей жизнью люди, а на ветке дерева сидел воробей. Окно привлекло мое внимание настолько, что я не сразу заметил следователя — он сидел за столом, залитым теплым солнечным светом и внимательно наблюдал за мной. Лицо у него было моложавое, а голова — бритая. Но главное — добрые глаза.

— Садитесь, — предложил он и кивнул на стул, который находился не напротив стола, а сбоку.

Я сел и широко улыбнулся. Из окон уже слышалось весеннее чириканье. Лужи искрились, бросая отблески на светлые стены комнаты, в которой мы сидели. У меня появилось ощущение, что из ада я попал сразу на небеса. Моя эйфория, как я понимаю сейчас, была реакцией на то, что в кровь снова начал поступать кислород. Кислород, которого там, в нашей душной крысиной норе, освещенной безжалостными лампами дневного света, почти не было.