Мраморное сердце

Майкл постоянно поддерживал беседы рядом с ним, пытаясь вовлечь и Джулиана, который обычно был из тех, кому палец в рот не клади, Майклу скорее было стыдно за него часто, насколько он был порой навязчив в своих беседах. Но с ним любили болтать, все эти светские беседы удавались ему настолько естественно, и это не потому, что он обучался этому, а потому что на самом деле любил этот процесс расслабленных бесед, балансируя на поверхностных темах без всей этой грузящей фрустрации. Так что Майкл иногда его вытягивал из задумчивости и комментировал формы пирожного, напоминающие половой член искупавшегося в проруби лесоруба, или издевался над шляпой с перьями одной из сидящих рядом светских дам-филантропов, назвав её страусиной яичницей. Так что иногда они хихикали там, прижавшись к столу, забив на все правила приличия и этикет, как два влюблённых подростка.

И когда момент года настал, и гостей начали впускать в саму галерею, ножки у Джулиана были ватные, Майкл расслабил его максимально перед этим, и он был в который раз благодарил судьбу за то, что тот всегда был рядом и поддерживал его в этот нелёгкий период. Что бы он без него делал этих сложные шесть месяцев? Он сжал благодарно руку своего возлюбленного, отчасти и потому, чтобы чувствовать опору. Рождественские огоньки, блестящие вещи, весёлые голоса, запах хвои и корицы, мягкие ковры, Джулиан впитывал в себя каждую мелочь, позволяя сверхчувствительности обретать силу, и хотя всё это лишь создавало необходимую атмосферу, он знал, что будет практически чист от любого влияния, когда столкнётся один на один со своей скульптурой.

Её невозможно было не заметить. Она стояла выше всех, и хотя не до такой степени высоко, чтобы понадобилась лестница, скульптура явно была установлена таким образом, чтобы возвышаться над гостями. Её можно было разглядеть со всех сторон и подойти непозволительно близко, так как она не была обнесена защитной лентой или спрятана в кокон стекла. Её даже можно было трогать, хотя этикет этой галереи и не позволял подобную фамильярность, в том числе из-за мер предосторожности. Мрамор, конечно, славится своей выносливостью, но, тем не менее, прикосновения были крайне нежелательны. Визитёры останавливались возле скульптуры и с интересом её разглядывали. Жан Ланже был тут как тут, с удовольствием рассказывая про свой очередной шедевр, которому было дано весьма абстрактное название «la liberté en marbre» (свобода из мрамора). Она излучала силу и мудрость, и личность натурщика была размыта, хотя и вполне узнаваема.

Джулиан замер в восторге, глядя на это прекрасное изваяние, он совершенно лишился дара речи, это было воплощение мудрости, кротости и покоя, но при этом потрёпанное суровым жизненным опытом. Боже мой, страхи как рукой сняло, он был на грани того, чтобы принять смерть как что-то естественное, как что-то, что обязательно нужно пройти, как что-то необходимое для личностного развития, как свободу к очищению. Это преображение через адские муки, через полную духовную деградацию, это также привело к этому состоянию, когда ты реально способен смотреть на всех свысока, потому что твой опыт вознёс тебя от всего физического, ты вне этого материального мира. И твоё уродство души смешалось со священной красотой тела, и ты падаешь и падаешь вниз, или летишь и летишь вверх, и даже это неважно, твой опыт в раю и аду одинаково важен для того, кем ты сейчас стал. Потому что ты покорил вечность, ты познал бесконечную гармонию, и ничто не могло тебя лишить твоего опыта.

И тогда Джулиан с острой, прямо физической болью осознал, насколько он несовершенен рядом с этой мраморной и неживой скульптурой с его собственным ликом. И как многое ему нужно понять и пройти, чтобы достичь того же уровня, вобрав в себя всю образность света и тьмы, разрушив мир символизма и сделав его настоящей реальностью. В этот раз ему хотелось кричать не от страха и боли, а от отчаяния собственной беспомощности и никчемности. В этот раз скульптура не манила его светом и не засасывала его в бездну ада, она вообще ничего ему не давала, она была слишком далека от его примитивного и глупого существования. Она не отвергала и не принимала его, для неё все они, даже сам создатель Ланже, все они были лишь крошечными и бесполезными созданиями. И в этом, в том числе и была её мудрость, она никого не судила и никого не выделяла, и тот факт, что он смотрел на своё собственное изваяние, не делал его хоть на шаг ближе к тому, чтобы прикоснуться к этой обезличенной гармонии.